Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты,планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли ещелавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров иТоль. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледнымболезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклайде Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время егознобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и всеговорили) что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленькийДохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. Сдругой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами иблестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в своимысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя своичерные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь.Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой.Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочкуулыбаться.

Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обедпод предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и вовсе это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонниеразговоры.

Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся изсвоего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещеноподанными на стол свечами.

Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боясвященную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общеемолчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье ипокашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела надедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точнособрался плакать. Но это продолжалось недолго.

— Священную древнюю столицу России! — вдруг заговорил он,сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую нотуэтих слов. — Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеетсмысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.)Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, длякоторого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий:«Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, принявсраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знатьваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)

Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною.Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительноесражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве,предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другойдень на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу ипротив этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнениемБенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицыили другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, чтонастоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперьоставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос оМоскве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принятьвойско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось передней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только вличной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Онавидела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей онадержала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавыйвзгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей,заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдругпокраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена,были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгодепредложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг дляатаки правого крыла французов.

— Я, господа, — сказал Кутузов, — не могу одобрить планаграфа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бываютопасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузовкак будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя наБенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, графхорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска нашиперестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… — Последовало,показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.

Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, ичувствовалось, что говорить больше не о чем.

Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул,как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.

— Eh bien, messieurs! Je vois que c`est moi qui payerai lespots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки, ] —сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. — Господа, я слышалваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью,врученной мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление.

Вслед за этим генералы стали расходиться с той жеторжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.

Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другомдиапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое-чтоглавнокомандующему.

Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожноспустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и,замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.

Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись настол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконецрешилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, икто виноват в этом?»

— Этого, этого я не ждал, — сказал он вошедшему к нему, ужепоздно ночью, адъютанту Шнейдеру, — этого я не ждал! Этого я не думал!

— Вам надо отдохнуть, ваша светлость, — сказал Шнейдер.

— Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, —не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, — будут и они,только бы…

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии ещеболее важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожженииее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовалсовершенно иначе.