— Ты бы этого никогда не сделала.

— Сердце мое обливалось бы кровью. Потому что мне пришлось бы выдать морского героя. Но у меня бы не было другого выхода.

Он борется с собой.

— Кроме того, я бы шепнула Верлену пару слов о том, что ты видел.

Именно это последнее сломало его. Он не может сдержать дрожь.

— Он разрежет меня на куски, — говорит он. — Как ты можешь такое делать, после того как я спас тебя?

Может быть, я и могла бы заставить его понять это. Но потребовалось бы объяснить ему то, что я объяснить не могу.

— Я хочу, — говорю я, — я должна знать, ради чего мы плывем. Для чего оборудован этот трюм?

— Зачем, Смилла?

Все начинается и заканчивается тем, что человек падает с крыши. Но в промежутке — целый ряд связей, которые, возможно, никогда не будут распутаны. Яккельсену необходимо убедительное объяснение. Европейцам необходимы простые объяснения. Они всегда предпочтут однозначную ложь полной противоречий правде.

— Затем что я в долгу, — говорю я. — В долгу перед тем, кого люблю.

Это не ошибка, когда я говорю в настоящем времени. Это только в узком, физическом смысле Исайя перестал существовать.

Яккельсен разочарованно и меланхолично уставился на меня.

— Ты никого не любишь. Ты даже саму себя не любишь. Ты не настоящая женщина. Когда я тащил тебя вверх по лестнице, я увидел что-то торчащее из мешка. Отвертку. Словно маленький член. Ты же проткнула его.

Его лицо выражает глубокое удивление.

— Я тебя никак не могу понять. Ты — добрая фея в обезьяньей клетке. Но ты чертовски холодна, ты похожа на привидение, предвещающее беду.

Когда мы выходим под открытый навес на верхней палубе, на мостике бьют два двойных удара —два часа ночи, середина ночной вахты.

Ветер стих, температура упала, и pujuq — туман воздвиг четыре стены вокруг «Кроноса».

Рядом со мной уже начал дрожать Яккельсен. Он не привык к холоду.

Что-то случилось с очертаниями судна. С леером, мачтами, прожекторами, радиоантенной, которая на высоте 30 метров простирается от передней до задней мачты. Я протираю глаза. Но это не видение.

Яккельсен прижимает палец к перилам и убирает его. На том месте, где он растопил тонкий молочный слой льда, остается темный след.

— Есть два вида обледенения. Неприятное, которое возникает оттого, что волны захлестывают палубу и вода замерзает. Все больше и больше, быстрее и быстрее, когда ванты и все вертикальные предметы начинают утолщаться. И по-настоящему скверное. Обледенение, которое возникает от морского тумана. Тут не надо никаких волн, оно просто ложится на все вокруг. Оно просто есть — и все.

Он делает движение рукой в сторону белизны:

— Это начало скверного. Еще четыре часа — и надо доставать ледовые дубинки.

Движения его ленивы, но глаза блестят. Ему бы очень не понравилось сбивать лед. Но где-то внутри него даже эта сторона океанской стихии рождает безумную радость.

Я прохожу десять метров вперед в направлении носовой части судна. Туда, где меня не видно с мостика. Но откуда мне видна часть окон шлюпочной палубы. Все они темны. Во всех окнах надстройки, кроме офицерской кают-компании, где горит слабый свет, тоже темно. «Кронос» спит.

— Они спят.

Он ходил на корму, чтобы посмотреть на те окна, которые выходят туда.

— Нам всем следовало бы спать, черт возьми.

Мы поднимаемся на три этажа на шлюпочную палубу. Он идет еще выше. Отсюда ему будет видно, если кто-нибудь покинет мостик. Или если кто-нибудь покинет шлюпочную палубу. В мешке, например.

На мне моя черная форма официантки. Здесь в два часа ночи она не имеет почти никакой ценности в качестве оправдания, но я ничего другого не смогла придумать. Я действую с ощущением, что мне не следует задумываться. Потому что есть только путь вперед и нет возможности остановиться. Я вставляю ключ Яккельсена в замочную скважину. Он легко входит. Но не поворачивается. Замок поменяли.

— Слушай, это знак, что надо бросить это дело.

Спустившись вниз, он встает за моей спиной. Я хватаю его за нижнюю губу. Синяк еще не совсем прошел. Он хочет что-то сказать, но не может.

— Если это и знак, то знак того, что за этой дверью есть нечто такое, что они постарались скрыть от нас.

Я шепчу ему в ухо. Потом отпускаю его. Ему есть что сказать, но он подавляет это в себе. Понурив голову, он следует за мной. Когда представится возможность, он возьмет реванш и растопчет меня, или продаст меня кому угодно, или столкнет меня в пропасть. Но сейчас он сломлен.

Любое помещение, назначением которого является какая-то форма совместного времяпрепровождения, начинает казаться ненастоящим, когда его покидают. Театральные сцены, церкви, залы ресторанов. В кают-компании темно, она безжизненна и тем не менее населена воспоминаниями о жизни и обедах.

На камбузе сильно пахнет кислым, дрожжами и алкоголем. Урс рассказывал мне, что его тесто поднимается шесть часов, с десяти вечера до четырех утра. В нашем распоряжении полтора, самое большее два часа.

Когда я открываю раздвижные двери, до Яккельсена доходит, что будет дальше.

— Я знал, что ты не в своем уме. Но что в такой степени…

Кухонный лифт вымыт, и в него поставлен поднос с чашками, блюдцами, тарелками, вилками, ножами и салфетками. Символическая подготовка Урса к завтрашнему дню. Я убираю поднос с посудой.

— У меня клаустрофобия, — говорит Яккельсен.

— Ты и не поедешь.

— У меня она бывает и из-за других.

Помещение лифта внутри прямоугольное. Сев на кухонный стол, я боком залезаю внутрь. Сначала я проверяю, можно ли вообще так глубоко спрятать голову между колен. Потом засовываю в лифт верхнюю часть тела.

— Ты нажмешь кнопку шлюпочной палубы. Когда я выйду, лифт должен остаться там. Чтобы не было лишнего шума. Потом ты пойдешь к лестнице и будешь ждать. Если кто-нибудь будет тебя гнать, все равно оставайся. Если будут настаивать, иди в свою каюту. Жди меня в течение часа. Если не вернусь, разбуди Лукаса.

Он беспокойно двигает руками:

— Я не могу, пойми, не могу.

Мне приходится вытянуть ноги, одновременно я стараюсь не попасть руками в стоящее на столе дрожжевое тесто.

— Почему это?

— Послушай, он мой брат. Именно поэтому я на судне. Именно поэтому у меня есть ключ. Он думает, что я вылечился.

Я в последний раз наполняю легкие, выдыхаю и скрючиваюсь в маленьком ящике.

— Если я не вернусь через час, ты разбудишь Лукаса. Это твой единственный шанс. Если вы не придете за мной, я все расскажу Тёрку. Он заставит Верлена заняться тобой. Верлен — это его человек.