эту напечатали под картинкой в еженедельной брошюрке-программке Большого театра, а под текстом было в скобках напечатано: «Подслушал «Кривой Джимми».

Как видите, в те годы самым лакомым куском для юмора, для сатиры были эти представители частной инициативы. Они спешили насладиться быстро созревшим богатством, им хотелось поскорее людей посмотреть и себя показать! И не только здесь, у нас, но и за границей! Конечно, не всех пускали туда, и это дало мне тему для издевки над толстосумами: не все, мол, доступно и для вас! Я написал пьеску-миниатюру «О мулен де ля галетт». Молодой, еще не созревший нэпман попадает в Париж и, конечно, первым делом спешит в этот «Мулен» — кабак с дивертисментом. Мы с Милютиной изображали там пару эксцентрических танцкуплетистов, а молодого нэпмана, приобщающегося к европейской культуре в кабаке, очень весело и очень зло играл Павел Николаевич Поль. Его купчик без сучка и без задоринки объяснялся с французскими официантами и певичками при посредстве единственного знакомого ему «французского» слова «пардонк». Этот «пардонк» звучал у него и требовательно, и просительно, и угрожающе, и любовно! И он, конечно, попадал в ряд глупых положений.

Когда я выходил после этой миниатюры на просцениум, линия издевки продолжалась. Я говорил о том, как трудно было богатому человеку попасть за границу до революции и как легко теперь. При царе, говорил я, вы должны были ехать в канцелярию градоначальника подавать там заявление, потом ехать за гербовыми марками и клеить их на это заявление, потом посылать дворника в полицию за паспортом, потом горничную на вокзал за билетами, потом швейцара за извозчиком, потом долго-долго тряслись в поезде, потом попадали в плохую гостиницу и в плохой номер… Теперь для человека, имеющего большие деньги, все это гораздо проще: вы подаете заявление, вам отказывают… и все! Не надо никуда ехать!

Конечно, и в наши дни приходится отвечать на ехидные вопросы, но теперь и ехидство другое, и ехидничающие иные, и, соответственно, ответы нейтральнее. Я уже писал о том, что чаше и, по-моему, интереснее бывают не броские ответы на вопросы и реплики, а использование «предлагаемых обстоятельств», причем, как ни странно, чем менее сатирична тема, чем она лиричнее, тем труднее.

В 1933 году народному комиссару просвещения Андрею Сергеевичу Бубнову исполнилось пятьдесят лет, и мы, московские артисты, чествовали его в Мраморном зале Дома ученых. Тамадой быть просили меня.

Уже за несколько дней до юбилея я стал волноваться: как открыть вечер? Как поздравить? Ведь народный комиссар! Это вам не кто-нибудь, это то, что сегодня министр, нет, больше: ведь комиссаров было меньше! Как потом вести вечер — это меня не тревожило: публика будет своя, добрые знакомые, друзья. Но начать, дать тон вечеру…

…Столы стояли «покоем». Посредине сидел Андрей Сергеевич, по левую руку — народный артист Иван Михайлович Москвин, по правую — народная артистка Антонина Васильевна Нежданова. Народных тогда было еще очень мало.

О! Есть о чем поговорить! И я начинаю:

— Андрей Сергеевич! Сердечно поздравляю вас от имени московского актерства. Так как сегодня у нас не официальный раут, а скромное застолье, то и я не буду говорить официальных слов, а скажу одно: смотрю я на вас, Андрей Сергеевич, и радуюсь: с одной стороны сидит народная, с другой — народный, а вы между ними, значит, вы уже не народный комиссар, а международный! Как же не радоваться!

Все вскочили со своих мест, окружили Андрея Сергеевича, и пошло! Кричали ура, чокались, смеялись… И вечер покатился, как по рельсам… Как же не радоваться?!

В Колонном зале первоклассный концерт для участников съезда лучших металлургов. Открываю программу такими словами:

— Концерт должен пройти сегодня замечательно: в зале лучшее, что есть у нас в стране, на сцене — лучшее, что есть в нашем искусстве…

Го л о с. Товарищ Алексеев, вы и себя причисляете к лучшему, что у нас есть?

Я. Нет, конечно. Ведь случается, что в бочке меда оказывается ложка дегтя. Вот сегодня эта ложка дегтя на сцене — я, в зале — вы…

Год 1948-й. Правительством учрежден День шахтера. В нескольких залах столицы по этому поводу — торжественные заседания и концерты. Меня просят провести концерт в зале Чайковского. Как всегда, приезжаю заранее, прислушиваюсь к разговорам: подземных профессий, оказывается, очень много — надо об этом поговорить. Когда я уже шел на сцену, ко мне обратился пожилой человек:

— Товарищ Алексеев, вы будете приветствовать?

— Скажу несколько слов.

— Я министр. Хочу вам напомнить, что здесь чествуют западные районы. В Колонном зале — восточные, а здесь — западные.

— Благодарю вас.

Выхожу на эстраду и, как задумал, поздравляю проходчиков, врубовщиков, откатчиков, бурильщиков от имени героев, любовников, простаков, комических старух, художников, осветителей и особенно от представителей нашей подземной профессии — от суфлеров. Потом спросил:

— Здесь ведь сегодня западные районы?

Г о л о с а. Да, западные!

— Низкий вам поклон, товарищи западники!

Я склонился в старинном русском поклоне, коснувшись правой рукой земли, а когда аплодисменты закончились, прибавил:

— Это, кажется, единственный случай, когда можно себе позволить низкопоклонство перед западом!

Как-то Михаил Наумович Гаркави, открывая концерт для педагогов, сказал:

— Если не ошибаюсь, сегодня здесь учителя этого района?

Из зала обиженный и назидательный голос ответил ему:

— Учителя и воспитатели.

— Ну, конечно, — ответил Гаркави, — плох тот учитель, который не воспитывает, и тот воспитатель, который не учит.

Кажется, обыкновенная сентенция, которую можно встретить в любой учительской газете, а она вызвала радостные улыбки и долгие аплодисменты. Потому что педант получил быстрый и ладный ответ, показавший и неуместность поправки, и культуру, и находчивость конферансье!

И еще один рассказ, последний, о случайных ответах. О нем потом неоднократно (каждый по-своему) рассказывали друг другу актеры и писатели — любители острословия: мой друг Леонид Ленч в рассказе «Тени прошлого» и А. Любанский в фельетоне «Где он — остроумный собеседник?».

В «Кривом Джимми» шли мои театральные пародии (выше я рассказывал о них). Когда я в шутливой форме рассказал о МХАТ, Камерном, Большом театрах и их худруках и стал говорить о Мейерхольде, кто-то на балконе обиделся за него, а может быть, и за всех и крикнул мне «сволочь». Реплика, согласитесь, безрадостная, но ответить надо; и стал я мямлить о том, что, мол, в политике мы научились разбираться, а юмора еще не понимаем, и в то же время лихорадочно соображал: не к такой лекции обязывает мое место на просцениуме, но если отделаться шуткой, он и не такое скажет; так что же?! Что?!. В это время директор театра, Виктор Пильщиков, прибежал за кулисы: «Давайте свет в зал!» Дали — и это спасло меня! Я тут же повернулся