Бо всегда был моим. Он был моим единственным другом, моим милым спутником, и я с нежностью относилась к нему. Я любила его, я знаю; это чувство не было закрыто для меня.

Возможно, я могла бы в какой-то степени стать нормальной, если б не Леви. Он доломал меня, наполнил мою жизнь хаосом и жестокостью.

* * *

Мать, должно быть, заметила нас в тот день на дереве. Это была моя единственная ошибка, единственное, о чем я жалею. Наверное, она увидела, как Леви стоит в проеме, и внутри у нее все сжалось от тревоги, но логика говорила ей, что беспокоиться не о чем. Она никак не могла не заметить мои руки, ударившие его в живот, толкнувшие назад, с дерева.

Мы никогда не обсуждали случившееся. Я сказала, что он упал и что это был несчастный случай, и мне не стали задавать вопросов. Я не ожидала, что смерть Леви так расстроит моих родителей. Я думала, что все будут чувствовать то же, что и я. Облегчение. Родители даже ненадолго расстались друг с другом, но лишь затем, чтобы несколько месяцев спустя снова броситься друг другу в объятия.

Я говорила себе, что должна сделать это для них – заставить их почувствовать себя так, словно у них было только одно дитя, вполне способное преуспеть в жизни. Дать понять, что им никогда не придется беспокоиться обо мне, а я помогу им забыть о Леви.

– Это в твоей крови, в крови твоего отца, а не в моей, – сказала мать как-то вечером, приняв свои таблетки.

Она бросила эти слова мне в лицо так, словно я была мерзкой чужачкой, от которой она хотела избавиться. Она настороженно смотрела на меня поверх стола, и я изо всех сил старалась выглядеть нормально и изображала улыбку, пытаясь успокоить мать, но она видела мои жалкие попытки насквозь и продолжала отдаляться от меня.

«Моя девочка» осталась где-то позади, похороненная в комоде матери под медицинской формой, которую она больше не носила. Мать целыми днями сидела под кондиционером в доме, читала журналы и смотрела, как я играю снаружи. Она пряталась за стеклянными стенами и уже не доверяла приходящим няням. Она отстранилась от жизни, от нас с отцом и погрузилась в воспоминания и разочарование.

Мой отец был единственным, кто понимал все. Когда мне было пятнадцать лет, он объяснил мне, что у него отсутствовала эмпатия, способность к сопереживанию: не полностью, однако это было проблемой для него и для людей, которым он был дорог. Когда отец встретил мою мать, он влюбился в нее и понял, что, если хочет быть с ней, ему нужно научиться сопереживать. Он научился притворяться заботливым и ласковым, потому что так было правильно. «Притворяйся». Эта мантра была вколочена мне в глотку, и я цеплялась за нее, не желая разочаровывать его. Я тоже должна была притворяться.

В первый раз мне стало понятно, что я такое. Мы с отцом были одинаковы, только он вырос в безопасной, любящей семье. У него не было своего мучителя. А у меня эмпатия, похоже, выражалась в стремлении защитить. Я не любила смотреть, как слабые страдают от рук тех, кто сильнее их. За это следовало благодарить Леви.

Отец рассказал мне о моем прадеде, Мартине Альберге. Он сказал, что знает немногое, поскольку его мать отказывалась говорить с ним об этом, но ему было известно, что его дед был маньяком. Это было ужасно давно, осталось лишь несколько газетных статей об этом деле. Тогдашние журналисты прозвали моего прадеда Дирфилдским Охотником – что и проведал Джон. Сначала это всплыло только в местных новостях, но постепенно распространилось шире, поскольку стало понятно, что жертвы были из всей Новой Англии. Когда отец рассказал мне об этом, я поняла, что мне нужно понять, кем был мой прадед и почему он сделал то, что сделал. Я нашла его имя в книге по исследованию психологии. Судя по всему, Мартин Альберг был загадкой, потому что полиция так и не смогла найти никакой связи между жертвами. Выбор казался совершенно случайным, хотя организовано все было отлично. Мне мало что удалось найти помимо этого, потому что с тех пор в истории отметились куда более известные маньяки.

До того как моего прадеда поймали, он в течение десяти лет похищал людей и выпускал их на волю в своем поместье, площадь которого была чуть меньше ста акров. Он говорил им, чтобы они бежали, спасали свою жизнь, а сам выслеживал их, убивал из ружья и закапывал на коровьем пастбище. Полиции понадобился почти год, чтобы найти все трупы. Я видела бурые, зернистые фотографии мужских тел, выкопанных из земли. И всегда гадала, кем были эти жертвы и почему мой прадед убил их.

Отец объяснил, что та странность в мозгу, которая отвечает за эмпатию, может быть генетической. «Ген маньяка», как он назвал это. Однако она может оставаться неактивной и пробудиться только в результате какой-то детской травмы. Родительское насилие и всякое тому подобное. При должном воспитании с этим можно справиться. Его мать, дочь Охотника, всегда пристально наблюдала за моим отцом. Она была матерью-одиночкой, что в то время бывало редко, поэтому работала сверхурочно, дабы обеспечить своему сыну здоровое и счастливое детство. Думаю, из-за того, что мой папа рос без отца, он остро понимал, как важно родительство, и потому уделял много внимания мне и Леви. Моя бабушка научила его общаться с другими людьми, показала ему, что такое любовь и сочувствие, сделала все возможное, дабы удостовериться, что, если он и унаследовал эту особенность, все равно будет хорошим человеком – чтобы он жил как нормальный член общества. И это ей удалось.

Должно быть, мой отец увидел некие признаки в Леви. Его поведение. То, как он манипулировал моей матерью и убил Бо. Это должно было стать лишь началом. Моя мать настаивала на том, что это всего лишь «стадия роста», но она ошибалась. Ему не помогли вовремя и тем способом, который нужно было применить. Во мне отец разглядел потенциал, поэтому научил меня, как быть нормальной. Вряд ли он осознавал, что это делает меня еще более опасной – умение притворяться, будто я что-то чувствую. Ни у кого не было возможности правильно оценить мой потенциал, а я изо всех сил старалась его скрывать.

Я выбрала Хоторн, потому что он находился не в Техасе. Мне было невыносимо и дальше жить среди жары, невыносимо было видеть на лице матери разочарование во мне. Университеты «Лиги плюща» отказали мне: первым моим выбором был Йельский университет, вторым – Гарвард, третьим – Принстон. Ни в один из них меня не захотели принять, потому что у меня отсутствовали внеклассные увлечения и общественные интересы. И не важно было, что я лучшая в своем классе, что у меня идеальные баллы в аттестате. Ничто из этого не имело значения. Мое резюме, где отсутствовала внеклассная деятельность, насторожило приемную комиссию. В Хоторне, должно быть, это упустили из виду, и в решающий день мое полное отсутствие заинтересованности в других людях затерялось в ворохе бумаг. Пришлось принять то, что я могла получить. Хоторн-колледж, стоящий на нижней ступеньке «плющей», был моим единственным вариантом.

В начале моей жизни здесь все было пустым и легковесным. Друзья, занятия, мероприятия, вечеринки. Я брала то, что могла получить, и держалась за это. Я не собиралась действительно питать какие-то теплые чувства к Руби. Дело было лишь в том, что мне удалось легко добиться ее дружбы. В тот день в столовой Аманда проделала за меня всю работу, поставив Руби в уязвимое положение. Я спасла ее, помогла прийти в себя. На самом деле это было сыграно идеально. После этого я стала лучшей подругой Руби. Ее самой доверенной союзницей. Мне не пришлось особо утруждаться, чтобы она привязалась ко мне. Руби сама проделала всю работу: она писала мне сообщения, просила меня пойти куда-то с ней. Оставляла свой дневник на виду – словно это был журнал в приемной, – доступным для прочтения и анализа. Это оказалось проще, чем я думала, – обзавестись друзьями.