Лопухин и Бурцев оба собирались за границу и условились продолжить общение там.

В мае была странная история с Морозовым и Орловым-Давыдовым. Потом, уже летом, Лопухин из Германии в Париж писал Бурцеву (он явно сам искал встречи). Но письмо пришло с опозданием. И вот в начале сентября Бурцев получил сообщение от коллеги-историка Александра Исаевича Браудо о том, что Лопухин собирается в Петербург и что поедет он туда через Кёльн такого-то числа. Браудо, кабинетный ученый, заведующий отделом Rossica Публичной библиотеки, входил в ту же масонскую ложу, что Урусов и Морозов. Возможно, что именно через Урусова он был знаком и с его зятем.

В назначенный день, 5(19) сентября, Бурцев прибыл в Кёльн, на вокзале, как заправский сыщик, выследил Лопухина, сел в тот же поезд, на котором тот ехал в Берлин; когда поезд тронулся, он постучался к Лопухину в купе.

Трудно сказать, насколько неожиданным было для бывшего директора Департамента полиции появление «Шерлока Холмса». Впрочем, внешне это выглядело как случайная дорожная встреча добрых знакомых. Шел светский разговор, при котором присутствовала, между прочим, супруга Лопухина.

Владимир Львович начал издалека. Он говорил о своих планах, о возобновлении «Былого», о новом историческом журнале, который он собирается затеять в России. Постепенно он переводил разговор на ПСР, на ее недавнюю историю. Бывший полицейский начальник с интересом беседовал о людях, которых недавно преследовал.

Понимал ли он, чего хочет Бурцев, куда он клонит?

Наконец Бурцев заметил, что «…страшные провалы, бывшие за последние годы в эсеровской партии, объясняются, по-моему, тем, что во главе ее боевой организации стоит агент-провокатор».

Лопухин молчал.

Бурцев взял быка за рога.

«— Позвольте мне, Алексей Александрович, — обратился я к Лопухину, — рассказать вам все, что я знаю об этом агенте-провокаторе, о его деятельности как среди революционеров, так и среди охранников. Я приведу все доказательства его двойной роли. Я назову его охранные клички, его клички в революционной среде и его настоящую фамилию. Я о нем знаю все. Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачен мною! Мне остается только сломить упорство его товарищей, но это дело короткого времени»[264].

Бурцев ничего не просит у Лопухина. Он лишь делится с ним результатами своей работы. Что было делать бывшему полицейскому начальнику?

«Ему оставалось, как выразился на суде его защитник г. Пассовер, прервать со мной разговор и попросить меня удалиться из его купе или же воспользоваться правом, принадлежащим даже русскому человеку, слушать за границей то, что ему говорит его собеседник… Он мог даже не произнести имени Азефа, — я все равно из его молчания понял бы, что он знает Азефа как агента полиции…»[265]

Но зададимся вопросом: достаточно ли было Бурцеву молчания Лопухина? Сам он и так знал правду — был убежден, что знает. Ему нужен аргумент в споре с эсерами. А аргументом могло быть только твердое «да» в ответ на прямой вопрос.

И вот, рассказав об очередном этапе деятельности своего героя, Бурцев спрашивал:

«— Если позволите, я вам назову настоящую фамилию этого агента. Вы скажите только одно: да или нет?»

Лопухин молчал. А поезд уже подходил к Берлину.

Только один раз Лопухин прервал Бурцева:

«— И вы уверены, что этот агент знал о приготовлении к убийству Плеве?

— Не только знал, — ответил я, — но он был главным организатором этого убийства. Ничто в этом деле не было сделано без его ведома и согласия. Он три раза приезжал для этого дела в Петербург и осматривал позиции, занятые революционерами. Это он непосредственно руководил Сазоновым»[266].

Понятно, почему именно на это сообщение Лопухин отреагировал особенно остро. Он был человеком из команды Плеве и продолжал чтить его, несмотря на различия во взглядах. Он и много лет спустя защищал Плеве от обвинений в причастности к Кишиневскому погрому. К тому же вся эпопея с убийством Плеве происходила у него, Лопухина, на глазах. Его, а не кого-то другого, обвел Азеф вокруг пальца.

А Бурцев продолжал. Он говорил про убийство Сергея Александровича. Говорил о том, что «еще совсем недавно, всего лишь несколько месяцев тому назад, агент, о котором я говорил, лично организовал покушение на Николая II, которое если и не удалось, то только помимо его воли…».

Вот тут Бурцев солгал — если он действительно сказал это. То есть не солгал, а опередил события. Ибо до покушения на царя, которое не удалось лишь помимо воли Азефа, оставалось еще три с половиной недели. Трудно сказать, что перед нами: ошибка памяти мемуариста или… Может быть, Бурцев что-то слышал про ревельский эпизод? Но почему же он считал, что то покушение сорвалось не по вине Азефа?

Впрочем, и двух эпизодов — Плеве и Сергея Александровича — хватало с лихвой. Лопухин взволновался, стал задавать вопросы. А Бурцев наседал.

«— Вы, будучи директором Департамента полиции, не могли не знать этого провокатора, — в Департаменте полиции он был известен как Раскин, Виноградов, — были у него и другие клички, — сказал я. — Как видите, я его теперь окончательно разоблачил и я еще раз хочу попросить вас, Алексей Александрович, позвольте мне сказать вам, кто скрывается под псевдонимом Раскина?

— Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа я видел несколько раз! — сказал Лопухин»[267].

(Евно! — вот оно прозвучало, это неприятное имя, которое 15 лет существовало только в официальных документах. Можно представить себе, как брезгливо выговорил его барин Лопухин.)

…Собственно, такова общепринятая версия этого разговора, основанная на воспоминаниях Бурцева.

Теперь коснемся альтернативных версий.

Одна из них отражена в воспоминаниях В. Фигнер. Якобы в разговор вмешалась супруга Лопухина Екатерина Дмитриевна (урожденная Урусова): «…обратясь к нему, она сказала: „Да скажи же!“ И это „скажи же“ прекратило нерешительность Лопухина».

Драматургия сцены оказывается уже немного другой, но принципиально ничего (как будто бы) не меняет. Все-таки завяжем узелок на память.

Гораздо более сенсационная версия выдвинута Ю. Г. Фельштинским в примечаниях к изданию мемуаров А. В. Герасимова. Ссылаясь не неопубликованные воспоминания двоюродного брата Лопухина, Алексея Сергеевича, он рассказывает следующую историю:

«…Находясь в Париже, получив известие из Лондона, что его дочь похищена (при выходе из театра оттеснена в толпе от гувернантки и исчезла), А. А. Лопухин поспешил в Лондон, в его поездное купе вошел Бурцев и предложил в обмен на освобождение дочери назвать имя полицейского агента в верхах эсеровской партии. Лопухин назвал Азефа, и на следующий день освобожденная дочь его вернулась к нему в лондонскую гостиницу. Видимо, изложить эту причину в общественной обстановке предреволюционной России было для Лопухина невозможно»[268].