Азеф - Валерий Шубинский

У слова «замечательный» есть два смысла. Один — оценочный. Замечательный — то есть прекрасный, достойный восхищения и подражания. Другой смысл — нейтральный: «замечательным» является всё заслуживающее внимания и интереса. В том числе и неоднозначные, скажем так, исторические деятели.

Фигуру Азефа трудно назвать даже «неоднозначной». В российской истории она традиционно рисуется черной краской без всяких оттенков. И, надо сказать, для этого есть основания.

Азеф участвовал в борьбе двух жестоких и непримиримых сил: революционных подпольщиков-террористов и тайной полиции. И у тех, и у других были свои идейные и моральные основания и оправдания, свои герои и мученики. Но как относиться к двойному игроку, равнодушно обрекающему на смерть доверившихся ему людей? Как отнестись к предателю, дважды предателю? Тем более если за его предательством не просматриваются (по крайней мере на первый взгляд) никакие идейные цели, никакие высокие мотивы.

А какие просматриваются? Низменные, денежные? Авторы многочисленных книг про Азефа именно это пытались доказать. Но если перед нами обычный продажный негодяй — что заставляло историков (Бориса Николаевского, первого биографа Азефа, а уже в наше время — Л. Прайсмана, А. Гейфман) и писателей (далеко не последнего разбора — например, Марка Алданова, Алексея Толстого, Романа Гуля) снова и снова обращаться к его фигуре? Про обычных низких мерзавцев книги в таких количествах не пишут.

В борьбе революции с полицией была тьма перебежчиков (зачастую — многократных) и двойных агентов. Но никто из них не привлекал и сотой доли внимания, которое вызвал Азеф.

Почему?

Просто из-за масштабов его деятельности? Да, масштабы впечатляют. Агент полиции не просто внедрился в террористическую сеть — он ее возглавил. От него в немалой степени зависело соотношение сил в борьбе правительства и его вооруженных врагов. Чем ниже оценивали современники моральные качества Азефа, тем выше — его интеллект и организаторские способности.

Однако дело не только в этом. Какая-то остается тайна — не в эпопее Азефа, а в нем самом, в его личности. Тайна, к которой он сам не оставил никакого ключа. Тайна, в которой хочется разобраться, хотя она наверняка мрачна и неприятна.

Но эта неприятная тайна — не только в самом Азефе. На поверку его эпопея — только часть запутанного и переплетенного клубка полудетективных историй. И когда начинаешь его распутывать, вдруг понимаешь, что какая-то частичка Азефа была в очень многих почтенных и почитаемых политических (и не только политических) деятелях той поры. В азефовщине отразилось многое от «духа времени» и «духа места».

Так или иначе, речь идет о знаменательной (или, если хотите, замечательной) странице того, что X. Л. Борхес называл «всеобщей историей бесчестья».

Евно Мейеру, второму (из семи) ребенку и первому (из трех) сыну мещан Фишеля и Сары Азеф, родившемуся 11 июля 1869 года в местечке Лысково Пружанского уезда Гродненской губернии, с самого начала не повезло.

Начать с того, что он родился в Российской империи в семействе иудейского вероисповедания — со всеми общеизвестными правовыми последствиями.

Но и евреям в России жилось по-разному. Для образованных, богатых, квалифицированных людей граница черты оседлости в благословенное время Александра II приоткрылась. Да и в самой черте (это, заметим, был миллион с четвертью квадратных километров — территория нескольких вместе взятых больших европейских держав) возможны были разные жизненные положения. Одно дело — какой-нибудь хлебный экспортер из Одессы, другое — бедный портной из белорусского местечка…

Увы! Азеф (и это второе невезение) родился именно в маленьком белорусском местечке в семье бедного портного. В очень маленьком местечке. В 1897 году население Лыскова составляло всего 876 человек, из них 658 — евреи. Тридцатью годами раньше было, видимо, еще меньше.

Местечко, торгово-ремесленный городок с деревню величиной, — порождение особой цивилизации, возникшей на восточных рубежах Речи Посполитой. Почему большинство населения в этих городках в XVIII, XIX и первой половине XX века составляли именно евреи — долгий разговор. Христианскими были окраины, слободы. Центр был моноэтничен. Там звучал в основном идиш, «еврейский жаргон», как его называли тогда. В Пружанском уезде говорили на литовском диалекте идиша. Это и был, видимо, родной язык Азефа. Он происходил из литовско-белорусских евреев, из литваков. Кроме наречия это означало еще и принадлежность к определенному религиозному течению. Литваки чаще были миснагедами (противниками хасидизма). Но в Гродненской губернии проживали и хасиды, приверженцы слонимского, карлинского или коцкого ребе. Суровый рационализм миснагедов, их безрадостная духовная трезвость и хасидизм, с его экстазом и культом всезнающего цадика, здесь сходились друг с другом.

Статус ремесленника в еврейской общине был низок. Мельчайший и беднейший торговец: посредник-фактор, шинкарь, коробейник — стоял выше. Считалось, что торговля оставляет больше времени, чем ремесло, на изучение Торы — единственное по-настоящему достойное еврейского мужчины занятие. На самом деле за этой иерархией в известной мере стояло извечное, присущее почти любой человеческой цивилизации презрение к ручному труду. Социалисты XIX–XX веков попытались перевернуть пирамиду, поставив рабочего и крестьянина на ее вершину. С их точки зрения, проблемой евреев был как раз переизбыток людей, занимающихся «непроизводительной» торговлей.