Следом за мечетью появились мастерские и дом самого Али, чем-то напоминавший маленький город, обнесенный стенами. За ними жили его жены, дети и слуги. Появилась там и конюшня.

Моя жизнь оставалась неизменной, камни в руках сменяла мотыга, и прочие люди жили почти так же, но я увидел перемену — они уже не смотрят в сторону Афрасиаба. Али вернул в этот край ремесло, платил монголам изделиями мастеров, и хотя товара было немного, мудрости Али хватало, чтобы не подпускать к селению новые бедствия. В тот год я увидел много новых лиц — из соседних краев тянулись к новому хозяину ремесленники, избежавшие смерти и рабства. Некоторые приходили с женщинами, подобранными на разоренной земле, и строили жилища для семей. Женщины становились женами и уже не выходили из дома с открытыми лицами.

Это радовало людей.

Вслед за мечетью, мастерскими и домом главного человека, появился рынок. Сначала его заняли несколько стариков — они положили перед собой вещи, спасенные из города. Их никто не покупал. Но рынок для здешнего народа означал то же, что и караван Али, — видение прежней жизни, и скоро здесь стало тесно. Люди несли куски ткани, кожи, халаты, лепешки, украшения, козье молоко и овечьи кости, не зная, будут они продавать их или покупать на них. Деньги были у немногих.

Те старики стали первыми торговцами, а я — поденщик, не имевший ничего, кроме рванья на теле, — первым нищим на этом рынке. Уже зная здешние наречия, имена и обычаи, я не понимал денег, и потому с чистым сердцем приходил просить у продающих кусок лепешки, когда не было надобности месить глину, носить камни и работать мотыгой. Случалось, мне давали, случалось — гнали. Один добрый человек, Муртаз, сказал мне усмехнувшись:

— Ильхан, если ты просишь, садись вон там, — он указал на стену у рыночных ворот, возле которой росло чахлое дерево. — Место нищего у входа. Сними халат и покажи язвы, сделай лицо, будто плачешь, — так лучше подавать будут. Все умные нищие так делают, уж я-то знаю.

Я сел под деревом у стены и вскрикнул — я провалился в пыль, подняв серое облако. Облако оседало под хохот Муртаза.

То было озеро пыли — теплой и тонкой, как пух. Пыль покрывала мои ноги до самых колен. Мне понравилось место у стены — она защищала от ветра и меня, и теплое серое озеро. Правда, подавали здесь мало, и, насидевшись до ломоты в ногах, я шел к торговцам спрашивать работу и получал свою лепешку за то, что носил тяжести или отгонял собак. Позже торговцы сами стали звать меня. Других нищих не было, и я думал, что так и надо.

Но однажды я увидел на моем месте у стены сгорбленную неподвижную фигуру, покрытую кошмой, и закричал: «Здесь я сижу, уходи!» Я уже нагнулся, чтобы выдернуть чужого из моего серого озера, но сзади подбежали, схватили меня за руки и боязливо зашептали в ухо, что этот человек — не нищий, а один из мудрецов, привезенных милосердным Али. Он проповедует презрение к миру и потому всегда садится в самое нечистое место, какое найдет в окрестности.

— Бойся огорчить господина, не прикасайся к мудрецу, — сказали мне. — Садись от него подальше, а лучше совсем уходи. Уходи, говорят тебе.

Уйти я не мог, — встал в отдалении и ждал, когда подадут или позовут работать. Но звали все реже, и рынок редел — приходила зима.

* * *

Когда Афрасиаб еще не зарос травой, я не замечал этого времени. Дома, в которых часто недоставало части стены или крыши, были открыты, и остатки народа, хотя сами голодали, делили со мной трапезу, зная, что пригодятся мои крепкие руки. Но шло время, дома отстраивались, умершие поля оживали, пастухи пригоняли к селению овец, и чем дальше уходил голод, тем чаще я видел двери, запертые изнутри. С приходом нового господина крепких рук стало больше, и уже никто не кормил меня впрок.

Когда совсем опустел рынок, я пошел к мастерским, стучался, спрашивал работу, на которую был способен. Для нее мастера имели своих людей, и мне иногда давали так, из жалости. Но там же я увидел, что прошу не один, — и скоро жалость мастеров кончилась.

Эти нищие были старики и калеки, не успевшие вовремя умереть. Голод, еще не дошедший до безразличия, делал их бесстрашными. Они говорили, что вместе с сытостью в сердца людей возвращается зло, и нет у нас иного выхода, как идти к дому Али.

Мы пошли к дому Милосердного, сели полукругом у ворот и стали ждать. Был солнечный, холодный день, ветер леденил тела, и, наконец, кто-то из нищих не выдержал:

— Господин, дай хлеба!

Следом закричал другой:

— Смилуйся, господин!

Эти двое кричали, пока не открылись ворота, откуда вышел высокий человек в длинной одежде из красного войлока, молча швырнул на землю две лепешки и показал плеть. Мы кинулись, по-собачьи разорвали хлеб.

На другой день была только плеть.

Тогда один нищий с рукой, похожей на птичью лапку, сказал: «Видно самого Али нет дома, но он слышал, жёны его, особенно старшая, имеют добрые сердца». Поэтому надо спрятаться, чтобы не злить стража ворот, дождаться, когда жен поведут в мастерские, или еще куда-нибудь и тогда броситься в ноги.

— Получим по хребтам, но и хлеба получим, — сказал он.

Однако жены Али сидели дома. За дни ожидания голод и холод прибрали нищих и, когда открылись ворота, встретили жен только я и человек с птичьей лапкой.

Их было трое, закрытых с головы до ног и отличавшихся друг от друга лишь ростом. Жен сопровождал тот самый страж в красной одежде. Он увидел нас и занес плеть.

— Милосердная госпожа, ради Аллаха… — успел сказать человек с птичьей лапкой, закричал и схватился за лицо. Он полз на коленях, а я стоял.

— Не дайте нам умереть, жены Али. Нас было много, теперь только двое.

Услышав мои слова, страж двинулся ко мне, но одна из женщин остановила его. Она подошла ближе, из-под одежд мелькнула рука, и монета упала на землю.

Тот человек бросился на деньги, когда женщина успела сделать только шаг, схватил монету зубами и помчался в глубь селения. Я побежал за ним. Он будто канул, я долго искал его между домов и, наконец, нашел. Человек лежал в грязи и корчился, выпучив глаза, — на бегу он вдохнул подаяние. Я схватил его за одежду, грудью положил на свое колено и бил по загривку до тех пор, пока монета не выпала. Он задышал, обхватил мою ногу руками и сказал:

— Спас от одной смерти, спаси от другой. Там дирхем, целый дирхем… много хлеба…

В тот день мы ели хлеб и кашу. Когда наелись, я сказал человеку с птичьей лапкой, чтобы не ходил со мной к дому Али. Он поник и ушел, ничего не ответив.

Я вернулся и ждал милостыни, не зная стыда и не боясь побоев.

Хлестал холодный дождь. Никто не выходил из дома, разве что однажды приоткрылись ворота, и на короткое время выглянул страж в красной одежде. Холод бил меня изнутри, а потом успокоилось тело и сделалось мягким. Кажется, я засыпал и, наверное, не проснулся, если бы кто-то не тряхнул мое плечо. Была ночь, только желтый свет огня колыхался за стеной дома Али. Я открыл глаза, увидев сначала приоткрытые ворота, из которых выглядывал страж, и только потом женщину с закрытым лицом.