От этих рассказов Фрэнк раскраснелся, заговорил быстрее, бурно жестикулировал. У театров на Бродвее мощный профсоюз, он заставляет нанимать много лишних рабочих сцены. Поэтому в спектаклях с большим количеством декораций пять-шесть человек двигают столы и стулья в антракте, а после этого убивают время за покером в гримёрных. У них и прозвище — «королевская семья». Или ещё — выпустили новый боевик, вечером во время премьеры в Бостоне повздорили режиссёр и сценарист. После поклона на сцене, не успел закрыться занавес, началась драка, несколько человек было ранено.

Фрэнк говорил всё быстрее, в его речи появилось больше жаргонных слов, и Фудзико с трудом улавливала смысл. Она время от времени, будто вспомнив что-то, кивала, но это не значило, что она понимает. За эти несколько месяцев заграничной жизни Фудзико хорошо усвоила правило: не давай собеседнику почувствовать, что его не понимают, надо только поддакивать.

Поток слов нёсся всё быстрее. Перед глазами — картинка с первых страниц старых учебников для иностранцев, где преувеличенно подробно изображали положение губ и языка при произнесении букв алфавита. Между тонких губ, как в часах с кукушкой, высовывается и снова прячется язык молодого мужчины. Широко распахнутые глаза. Один прищуренный глаз. Рыжеватые, длинные, сильно загнутые ресницы. Слова брызгами дождя назойливо били Фудзико в лицо. Почти бессмысленные, блестящие, сыпавшиеся, как из рога изобилия, слова: стоило подумать, что вот-вот они иссякнут, как взгляд извлекал из воздуха следующее слово, будто фокусник, достающий из пустоты игральную карту. И слова со звоном соединялись в длинную бессмысленную цепь. Поэтому в диалогах не хватало сути и было всё равно, слушают собеседники друг друга или нет, говорят или молчат. Время, заполненное словами, текло так же, как не заполненное. «Всё-таки этот человек иностранец».

Фудзико устала от этого шумного молчания. Уж лучше шагать одной под дождём.

Она сказала, что собирается за покупками на Пятую авеню. Фрэнк объявил, что у него после завтрака встреча на Мэдисон-авеню. Обеденный перерыв ещё не закончился. Они вышли на холод, некоторое время шли в толпе, сталкиваясь зонтами, затем расстались.

* * *

Сэйитиро дочитал длинное письмо от Кёко. В нём она сообщала о роковом для боксёра увечье Сюнкити, о том, что Нацуо ударился в мистицизм и перестал писать картины для выставки.

«Всё одно и то же, — прищёлкнул языком Сэйитиро. — Почему они так торопятся умереть? Осаму и правда умер. Но Нацуо! А тем более Сюнкити!»

Особенно Сэйитиро раздосадовали перемены в Сюнкити. Кёко подробно описала случай, что привёл к неожиданному и неизбежному результату. Но Сэйитиро считал это просто путём, который выбрал сам Сюнкити. Каким бы случайным ни выглядело свалившееся на него несчастье, человек сам определяет свою судьбу, надевает идущую ему одежду, попадает в ожидающую именно его трагедию — в этом Сэйитиро был твёрдо уверен. Но это была уверенность безучастного наблюдателя.

Смерть — нормальное явление, конец обязательно наступит. Как рассвет. Признаки крушения мира вечерами были налицо за каждым окном. Сэйитиро не нравилось, что Осаму, Сюнкити и Нацуо в такой ситуации торопились погибнуть. Личное «крушение мира», конечно, неотвратимо. И физическая, и духовная смерть разбивает мир, словно стекло. Все они выбирают одежду по себе. Но Сэйитиро раздражала такая уверенность. Он собирается жить вопреки своей уверенности. Без суеты, терпеливо жить, даже если крушение мира неизбежно: оно, как форменная одежда, идёт каждому. Для этого существует золотое правило — жить чужой жизнью.

Несмотря на это, он страшился оттенков личной трагедии, которые опутали Осаму, Сюнкити и Нацуо. В этом сквозили роскошь и пышность, отвергаемые им. Индивидуальность — вот что было для Сэйитиро традиционной роскошью и пышностью. Лишь он, надев скромный пиджак, должен жить в чужой роли, пусть это и бесплодно. Чтобы избежать пронзительных глаз бога смерти, он вынужден поступать как персонаж персидской легенды, прятавшийся в шумной базарной толпе.

Сэйитиро убрал дочитанное письмо в карман и перевёл взгляд на лежавшую рядом газету «Геральд трибьюн». Там крупным шрифтом напечатали статью, полностью противоположную идее крушения мира. «Американская экономика. Небывалый в истории расцвет!»

Америка, преодолев спад деловой активности тысяча девятьсот пятьдесят третьего и пятьдесят четвёртого годов (он был незначителен и не привёл к мировому кризису, как после Первой мировой войны), стремительно подняла экономические показатели. Доходы населения, предположительно, превышали триста миллиардов плюс двадцать миллионов долларов и достигли небывалого в истории рекорда.

Волны процветания докатились до Европы и Азии, мировая экономика взлетела на самый высокий послевоенный уровень. И, вопреки экономической теории Маркса, это доказывало способность капитализма возрождаться, как птица феникс.

Экономическая колонка «Геральд трибьюн» преподносила данные в виде статистических выкладок и подробных объяснений. Совсем как университетская газета, восхваляющая победу своей команды в футбольном матче.

Сэйитиро хорошо знал, что это не вымысел и не преувеличение. Он находился в опорной точке мирового процветания, ходил в офис в центре Уолл-стрит, наблюдал, как рушатся экономические прогнозы начала века. Исторически неизбежные угрозы — старушка-астрология, как прежде, уже не могла напугать людей.

Но именно это стало явной предпосылкой того, что Сэйитиро называл крушением мира. Нью-Йорк был фундаментом мирового процветания и одновременно фундаментом масштабного крушения мира, центром «единственной достоверной реальности». Нью-Йорк постоянно умирал и воскресал. Здесь непрерывно рушили старое и возводили новое. Рядом с группой небоскрёбов в форме кристалла строили современное, в десятки этажей здание, напоминавшее хрупкую стеклянную ширму. На широкой зелёной поверхности стеклянных стен, словно огромные открытки, чётко отражались старые нью-йоркские, утонувшие в красках небоскрёбы.

Когда далёкие отзвуки чудовищного процветания Америки достигли островов на Востоке, там жило крошечное сообщество молодых людей, одним из которых был Сэйитиро. Теперь актёр умер, боксёр получил увечье, художник близок к помешательству. Это было тихое, но явное безумие. Пройдя через личные трагедии, они выбрали сообразную своему характеру смерть, но, как считал Сэйитиро, дело на этом не закончилось. Они всего лишь бросили себя и своё тело в круговорот перерождений. По ту сторону физической и духовной смерти их ждал причудливо фантастический, омерзительный объект перерождения!

Легенды о перерождении из древних земледельческих обрядов распространились по миру в разных формах, затронув не только Нью-Йорк, но и Европу, Китай Мао Цзэдуна, даже молодые, только что обретшие независимость страны Азии и Африки. Это было единственное в своём роде современное верование, история и идеи которого сопоставлялись произвольно.

Некая идея выглядит умершей, но обязательно воскресает, идеализм, исчезнув, опять царит, но уже в новой форме. Получается, что идеи убивают друг друга.

Однако Сэйитиро чувствовал, что сами легенды о