— О господи! — неверяще произнесла я. Затем резко крикнула: — Гарри! Помоги мне перенести ее в постель!

Гарри, без парика и с расширенными глазами, поднял тело матери. Я со свечой в руках освещала его и его страшную ношу. Он опустил маму на кровать, и мы в каком-то оцепенении стояли рядом, не сводя с нее глаз.

— Похоже, она очень плоха, — сказал Гарри. Его слова доходили до меня как будто издалека.

— Думаю, ее сердце остановилось, — холодно отозвалась я. — Я не слышу, как оно бьется.

— Мы должны позвать Джона. — И Гарри двинулся к двери.

Я инстинктивно протянула руку, чтобы удержать его.

— Нет, Беатрис, — твердо сказал он. — Как бы то ни было, но мы должны подумать о здоровье мамы.

Я издала долгий, леденящий душу смех.

— Тогда ступай, — сказала я. — Иди выполняй свой долг, ты, трехгрошовый сквайр.

И я отвернулась от него с отвращением.

Пока они не явились, я стояла как статуя, глядя в лицо мамы.

Гарри почти внес Джона на руках. Тот был в невменяемом состоянии от усталости и вина. Хоть Гарри облил его водой, он все еще не мог очнуться, и двигала им исключительно его профессиональная выучка. Его мастерство светилось, как факел, в его полуразрушенном «я». Видит бог, что это правда, и к тому же очень странная правда: я больше всего любила Джона в эту минуту, когда он, выныривая из моря усталости, опьянения и несчастья, всматривался в мамино зеленое лицо и дрожащими пальцами искал ее пульс.

— Выйди, Гарри, — сказал он. Его дыхание отдавало перегаром, но никто не осмелился бы ослушаться его.

Мы с Гарри выскользнули из комнаты, как воры. Он бросился в гостиную, чтобы привести там все в порядок, я — в западное крыло за сумкой Джона. Вернувшись, я застала ужасную картину: мама металась головой по подушке и повторяла снова и снова: «Гарри, Гарри, Гарри!»

С холодной ясностью я поняла, что она все знает, что она все поняла, что ее надтреснутый голос зовет ее сына из преисподней, из темного мрака греха, из объятий его сестры, из его взрослой жизни, обратно в его безгрешное невинное детство.

— Гарри, — простонала она. — Гарри, Гарри, Гарри!

В паническом ужасе я взглянула на Джона. Его глаза были пусты и безучастны. Он еще не сосредоточил свой отточенный опытом ум на ее словах.

— Гарри! — монотонно повторяла мама. — Беатрис!

Глаза Джона были пустыми, но я знала, что это продлится недолго. Он проложит путь к смыслу ее слов. Я выбрала этого умного, незаурядного человека, поскольку еще не встречала таких, как он, его разум поразил меня, но теперь я направила силы его ума против меня самой. И я не могла предугадать, где его пытливость захочет остановиться.

— Я хотела только мою книгу, — произнесла мама, как будто это все объясняло. — О, Гарри! Беатрис! Нет!

Но Джон не думал о том, что она говорит, он прислушивался к ее дыханию, следил за движением рук на простыне.

— У нее был шок, — сказал он мне, словно сообщал диагноз студенту Королевского университета. — Он оказался слишком силен для нее, но я пока не понимаю, отчего это произошло. Она очень травмирована. Если ее отвлечь от этих мыслей, чем бы они ни были вызваны, хотя бы на два-три дня, она выживет.

Джон вынул из своей поношенной потертой сумки флакон и недрогнувшей рукой отсчитал четыре капли, хотя я видела, что при этом усилии у него на лбу выступил пот.

— Каждые четыре часа она должна принимать по четыре капли лауданума, — сказал он. — Ты поняла меня, Беатрис?

— Да, — ответила я.

Опытной рукой он приподнял мамину голову и дал ей выпить лекарство. Затем уложил ее обратно на подушки и осторожно расправил их.

— Гарри, Гарри, Гарри! — звала она, но ее голос стал тише.

— Вам, тебе или Гарри, придется посидеть с ней, — заботливо посоветовал Джон. — Не забывайте давать ей лекарство. Но не больше четырех капель, и только через четыре часа. Тогда она сможет заснуть. Ты понимаешь?

— Да, — опять произнесла я, мой голос был пуст.

— Если случайно дать больше, ее сердце может остановиться, — предупредил он меня. — Она нуждается в отдыхе, но, превысив дозу лауданума, ты можешь потерять ее.

— Да, — монотонно повторила я.

— Четыре капли, через четыре часа, — опять подчеркнул он.

Его инструкции, невнятное бормотание, доносившееся с постели, сознание моего греха и захлопнувшейся за мной ловушки — все это делало спальню похожей на преисподнюю. Свечи оплывали, и тени подступили к нам вплотную. Мой брат, который ввел меня в грех, предпочел уединиться. Опять я была совсем одна.

Джон с усилием закрыл свою сумку и, спотыкаясь, пошел к двери.

— Не забудь, что я сказал тебе, Беатрис, и передай это Гарри.

— Хорошо.

Выходя из комнаты, он вынужден был тут же ухватиться за перила, чтобы не упасть. Я высоко подняла подсвечник, чтобы посветить ему. У двери в библиотеку он сильно пошатнулся и чуть не упал. Я поставила ему подсвечник и, как привидение, скользнула за ним.

— Побудь с мамой, — велела я Гарри, который, как припозднившийся гость, неловко стоял у дверей.

Я подождала, пока он зайдет в мамину спальню и закроет за собой дверь, и второй раз за этот день вошла в библиотеку, собрав все свое мужество.

Джон сидел там же, где провел весь день. Но теперь перед ним стояла новая бутылка и чистый стакан.

— Что могло вызвать мамин приступ?

Комната была освещена только призрачным лунным светом, лившимся через окно.

Он смотрел на меня, сморщившись, как маленький ребенок, внезапно разбуженный и не понимающий, где он.

— Я не знаю, — выговорил он. — Она все время повторяет «Гарри», «Беатрис», будто только вы двое можете спасти ее. Но я не знаю, что это значит. И почему она говорит: «Я только пришла забрать свою книгу». Ты понимаешь что-нибудь, Беатрис?

— Нет, Джон. — Я лгала снова и снова. — Не понимаю. Очевидно, что-то ее сильно расстроило, но я не знаю, что это могло быть и какую книгу она читала.

Тут он обернулся ко мне, и я поняла, что вот сейчас он забыл о своей пациентке и вспомнил о своей жене.

— Уходи, Беатрис, — жалобно произнес он. — Бог свидетель, я хочу простить тебя и забыть все, что произошло, но я так устал. Я сделал для твоей мамы все, что нужно, я уверен, что она будет жить. Я обещаю тебе, что поговорю с тобой завтра. Но сейчас мне нужно остаться одному. Я должен пережить это. Все в моей жизни перевернулось вверх дном. Дай мне немного времени. Завтра я стану самим собой.

Я кивнула и наклонилась поцеловать его лоб.

— Мне очень жаль, — сказала я, и на этот раз не солгала. — Я сделала так много плохого, ты даже не знаешь сколько. Но я очень сожалею о том горе, что причинила тебе. Я люблю тебя, поверь мне.