Если ты солдат, волей-неволей задумываешься о Боге чаще тех, кто остался дома. Кругом смерть и разрушение. Смотришь на распотрошенное тело и понимаешь, что человек состоит из кишок и слизи, хотя снаружи гладок и красив. Смотришь без всякого горя, потому что понимаешь — душа улетела и это уже не человек. Ты веришь, что на сороковой день после твоего зачатья Господь повелел расписать каждое мгновенье твоей судьбы, и потому не жалуешься на тяготы и невзгоды, зная, что любая мелочь происходит по воле Аллаха. Это великое утешение — знать, что Он держит нас в своих ладонях, как человек, несущий птенчика. Ты осознаешь, что бессмысленно сопротивляться Его воле и, в сотый раз прочитав молитву мученика, сказав себе и товарищам: «Аллах сохранит», вылезаешь на бруствер траншеи и вопишь имя Господа, зная: что бы с тобой ни случилось, это всего лишь первый трудный шаг к раю. Я один из немногих, кто задумался, почему Аллах возжелал столь жестокие страдания своему стаду, и кто теряется, не зная, что и думать, когда люди говорят: «Господь милостив». Лишь такие, как я, задаются вопросом, почему Бог не сотворит всего одно доброе чудо, мгновенно сделав мир совершенным.

Вполне возможно поверить в чудо, когда ты пригнулся, а над головой вжикнула пуля, но почему же Аллах предписывает, чтобы неделей позже ты помер от дизентерии?

Дизентерия атаковала с наступлением жары. Чанаккале прелестен весной и осенью, но зимой здесь невообразимая стужа, а в разгар лета чувствуешь себя буханкой в печи. Вся зелень побурела, цветы завяли, птицы на ветках раззявили клювы; от солнца стягивает кожу, режет глаза, трескаются губы, безумно кружится голова. Жажда такая, что водоносы за нами не поспевали. До железа и камней дотронуться невозможно. Пот струится по лицу и груди, льется по загривку и спине, затекая в задницу, на одежде выступают густые белесые разводы высохшей соли. Сидя в траншеях, мы томились по ночи, и она приносила такое облегчение, словно тебя приласкала ангельская длань, но, разумеется, тотчас становилось слишком холодно.

Еще хуже самой жары то, что она с собой несет. Тысячи непогребенных трупов так зверски гнили, что нас окутывало смрадом при малейшем дуновении ветерка. От вони постоянно тянуло блевать. Если желаете узнать, каково это, убейте в середине лета собаку, оставьте на пару дней на солнце, чтобы распухла, потом вспорите ей брюхо, засуньте в него голову и глубоко вдохните. Иногда трупы перед траншеями раздувало так, что они закрывали обзор, и тогда мы в них стреляли, газы с шипеньем выходили, а нас накрывало серным зловонием. Но сколько трупы не сдувай, их снова разносит, и я никак не мог понять, почему так — они ведь продырявлены.

Кроме того, на трупах плодились миллионы жирных опарышей с щелочками глаз на черных головках. Они копошились повсюду, иногда увидишь этакую лужу из опарышей и понимаешь — труп зарыли неглубоко, вот они и вылезли. У нас один солдат их до смерти боялся. Звали его Оджак, родом из Вана и вообще очень храбрый, но опарыши вселяли в него такой ужас, что раз он отказался идти в атаку через облепленные личинками трупы. Офицер застрелил парня, и вскоре того жрали черви, а мы говорили: «Бедняга Оджак, теперь, небось, свыкся с опарышами».

Жуткая гниль и смрад привлекали огромных ярко-зеленых трупных мух. Бесчисленные мушиные полчища застили свет, казалось, все вокруг шевелится и мерцает, и тебя поражало некое безумное отчаяние, когда хотелось одного — бежать сломя голову от назойливых мух или броситься в море и нырнуть под воду. Убивать их бесполезно — все равно что пересчитывать песчинки на пляже, а если все же убиваешь, появляются другие крохотные мушки и откладывают на дохлых сестрах яйца, из которых выводятся крошечные личинки. Мухи шныряли туда-сюда изо ртов трупов, потому что у покойников отвисает челюсть, а мух привлекают разверстые раны.

Они садились на кусок, когда ты ел, и никуда не денешься — непременно сжуешь трупную муху. Они садились на кружку, когда ты пил, и никуда не денешься — непременно муху заглотнешь. Как и мы, трупные мухи тосковали по влаге и старались напиться из наших глаз или вцеплялись в губы так, что приходилось отрывать с кожей. Как-то во сне я открыл рот и проснулся с полным ртом трупных мух. После этого я оторвал лоскут от белого савана, который мать прислала на случай моей мученической смерти, и перед сном всегда прикрывал им лицо. Со временем весь саван разошелся на куски ребятам, но с условием, что их соберут и сошьют вместе, если меня убьют. Правда, никогда не знаешь, где лежат тела твоих товарищей, и я так и не получил куски обратно, но мне повезло, я остался жив, и теперь для меня готов новый саван, сшитый моей женой, которая, несомненно, с нетерпением ждет дня, когда сможет меня в него завернуть.

Из-за трупных мух нас одолели хвори. Мухи ползали по гниющим мертвецам и переносили заразу в нас, когда мы этих тварей жрали и пили. Одних солдат косила болезнь под названием брюшной тиф, который одаривает тебя непереносимой головной болью, жаром в поту, рвущим грудь кашлем, болями в брюхе, крупной сыпью и поносом. Других валила малярия, если человек был из краев, где она свирепствовала; болезнь набрасывалась на ребят, ослабевших от тяжелых условий на фронте, кого-то приканчивала, кого-то надолго делала беспомощным. У некоторых барахлило сердце. Все мы сильно отощали и ослабли, трудно стало даже ходить или поднять винтовку.

Хуже всего была дизентерия, весь ее ужас трудно описать. Она нападает совершенно внезапно, ты бежишь в нужник и поначалу гадишь нормальным дерьмом. Но скоро позывы уже беспросветны, а из тебя сочится лишь кровавая слизь, брюхо сводит судорогами, ты вцепляешься в живот и сгибаешься пополам, вопя от боли и отчаяния. Колотит лихорадка, пот ручьем, ничего не соображаешь, страшная жажда, язык в бело-желтом налете, и самое ужасное — не можешь отлить, как бы сильно ни хотелось.

Нас с Фикретом болезнь прихватила одновременно, мы целые ночи кемарили в нужнике между выхлопами крови и слизи, и таких, как мы, было не счесть, многие доходяги и загибались в сортире, высирая кишки и проваливаясь в очко, где, полуживые, захлебывались кровавым дерьмом, усаженным трупными мухами. Для измученных сверх всякой меры бедолаг было облегчением утонуть в окровавленном говне, а оно шевелилось и жужжало от мух. Подтирались руками, потом скоблили их о землю, но они все равно были как будто вечно грязные. Маленькой радостью было бросать в дырку песок и засыпать мух. Не знаю, сколько солдат померло от дизентерии или осталось инвалидами — наверное, многие, многие тысячи. Фикрет и я едва не окочурились, но врачи не могли помочь дизентерийным больным, забившим полевой госпиталь, и мы валялись в жару, испражняясь кровавой слизью, а наша воля к жизни и сама жизнь вытекали у нас между ног. Я пропустил много боев, и одно время казалось, что мне уже не вернуться на передовую. Когда приходят мысли о воинской славе, увенчавшей нас под Чанаккале, и меня распирает от гордости, я напоминаю себе о бесславных стонах в лихорадочном поту, об испражнениях кровавой слизью и невозможности помочиться, которые тоже часть военной жизни. Мне вспоминается наш замкомвзвода, который прибыл этаким красавчиком — надраенные ботинки, ухоженные навощенные усики, благоуханье лимонного одеколона — но скоро в пропитанных кровью штанах ползал на четвереньках среди трупов и скулил, будто покалеченная собака. Человек потерял достоинство, и мы его жалели, но он от позора застрелился.