– Мои любимые цветы – колокольчики, – невзначай сказала она когда-то Виоле.

– Да? – равнодушно отозвалась дочь, не отрываясь от «Флага отплытия».

Но потом умрет Тедди, умрут ее сестры, умрет Виола – и от Нэнси не останется ни следа. Вот так. Смерть – трагедия жизни. Sic transit gloria mundi[16].

– О чем задумалась?

Теперь Тедди слишком часто задавал этот вопрос, когда она погружалась в философские (по сути, бессмысленные) размышления. Хорошо живется бессловесным животным, как Бобби, встречающим каждое новое утро в блаженном неведении.

– Так, глупости, ерунда, – ответила она, делая над собой усилие, чтобы улыбнуться мужу. – Ничего интересного.

Нельзя сказать, что Нэнси не хотела поделиться с Тедди своими мыслями или побыть с ним вдвоем (и с Виолой, конечно), – просто она готовилась уйти в темноту одна – в такое место (даже не место, а в никуда), где все потеряет смысл: какао, библиотечные книги, Шопен, Любовь. Составь она список, он бы оказался бесконечным. Нэнси решила не писать. Все, хватит списков. Отгоняя мрачные мысли, она играла Шопена.

– «Революционный этюд»? – спросил Тедди, нарушив сосредоточенность Нэнси, из-за чего она взяла не ту ноту, прозвучавшую для нее особенно резко и неприятно. – Моя мама часто его играла, – добавил он.

Сильви была потрясающей пианисткой. Иногда Нэнси тихонько проникала в соседский дом, чтобы послушать, как та музицирует.

– Когда Сильви не в духе, не обязательно заходить в Лисью Поляну, чтобы это понять, – говорил отец Нэнси. – Ее слышно из дальнего конца переулка.

Эти слова он произносил с нежностью. («А вот и миссис Тодд!») Майор Шоукросс относился к Сильви с большим уважением («удивительное создание»).

В то время Нэнси и в голову не приходило, что Сильви, скорее всего, тоже хотела побыть в одиночестве, без маленькой тихой слушательницы в углу гостиной. Целиком погружаясь в музыку, она, казалось, вообще не замечала девочку, пока не заканчивала играть. А Нэнси не могла удержаться от аплодисментов. («Браво, миссис Тодд!»)

– А, это ты, Нэнси, – сухо отзывалась Сильви.

– Нет, не «Революционный», это «Героический», – поправила Нэнси; ее руки тревожно бегали по клавишам.

Крылатая мгновений колесница, подумала она. Нэнси слышала, как хлопают крылья, тяжело, с шелестом, будто мимо пролетает тучный гусь. Она чувствовала, что силы ее на исходе, и не могла ничего поделать.

– Вот твоя мама, она действительно играла великолепно, – добавила Нэнси, – а я всего лишь дилетантка. К тому же этюд очень трудный.

– На мой взгляд, ты играла прекрасно, – ответил Тедди; он лгал, и Нэнси это знала. – Когда я вошел, мне сразу вспомнился Вермеер.

– Вермеер? Почему?

– Есть такая картина в Национальной галерее. «Девушка у клавесина» – что-то вроде этого.

– «Молодая женщина, сидящая за клавесином», – уточнила Нэнси.

– Да, память у тебя, как всегда, безупречна.

– Так почему Вермеер? – повторила она.

– Потому что ты точно так же обернулась на стук шагов. Такое же загадочное лицо.

– Мне всегда казалось, что девушка на той картине смахивает на лягушку, – сказала Нэнси, а сама подумала, что девушка выглядит загадочной из-за приближения смерти.

– Разве та девушка у клавесина изображена не стоя? – спохватился Тедди. – Или я что-то путаю?

– На самом деле их две, и обе в Национальной.

– А девушка та же? – спросил Тедди. – И тот же самый клавесин?

Ну же, любимый мой, уходи, думала Нэнси. Перестань плести кружева разговоров, чтобы потом оглядываться в прошлое, прекрати ткать воспоминания. Оставь меня наедине с Шопеном. Она вздохнула, закрывая крышку рояля, и с напускной веселостью предложила:

– Может, чаю?

– Я все приготовлю, – тут же согласился Тедди. – Кекс будешь? У нас остался кекс?

– Да, по-моему, остался.

– Я хочу, чтобы ты кое-что мне пообещал.

– Все, что хочешь, – ответил Тедди.

Роковое обещание, подумала Нэнси. Они сидели за столом. Тедди просматривал ежемесячные счета, а Нэнси пришивала именные метки на форму Виолы. Летние каникулы почти закончились, на подходе был новый учебный год. Ритм жизни Нэнси всегда определялся школьным распорядком, и теперь с трудом верилось, что настанет очередной год, окончания которого она не увидит.

«Виола Б. Тодд» – значилось на метке, как положено, красным курсивом. «Б» означало «Бересфорд» – второе имя Тедди, девичью фамилию Сильви. Отец ее был художником (очень известным в свое время, повторяла Сильви), хотя в семье не было ни одной его работы. Нэнси пришла в восторг, когда, бродя вместе с Виолой по художественной галерее Йорка, обнаружила портрет какого-то давно забытого высокопоставленного чиновника, написанный в конце прошлого века отцом Сильви. Надпись на крошечной латунной табличке внизу гласила: «Льюэллин А. Бересфорд, 1845–1903». А в углу картины виднелась призрачная монограмма из букв Л, A и Б.

– Ты только посмотри, – сказала Нэнси Виоле, – это же работа кисти твоего прадеда.

Но такая степень родства оказалась слишком далекой, чтобы взволновать Виолу.

Нэнси начала пришивать новую метку на воротничок школьной блузы, но тут же укололась иголкой. Рукодельница из нее нынче была никудышная. Вязать и вовсе не получалось. Она представляла себе, как беззвучные пчелы тайно строят соты у нее в ее мозгу.

– Не больно? – спросил Тедди, увидев у нее на подушечке пальца идеальный шарик крови.

Нэнси отрицательно помотала головой и слизнула каплю, чтобы не испачкать школьную блузу.

– Обещай мне, – продолжала Нэнси, отложив шитье, – что, когда пробьет мой час… – (Тедди содрогнулся от этой фразы), – когда пробьет мой час, ты мне поможешь.

– Помогу в чем? – Он отложил еще не проверенный счет за газ.

Он прекрасно знал, в чем.

– Когда станет совсем плохо, поможешь мне уйти, если у меня самой не получится? А плохого не избежать, Тедди.

– Может, еще обойдется.

Нэнси готова была кричать от отчаяния, когда он так маневрировал, юлил, уклонялся. Она умирала от рака головного мозга, и недуг принимал тяжелую, жестокую (сильно запущенную) форму. Доведись ей просто угаснуть и безмятежно заснуть, Нэнси сочла бы это невероятным счастьем.

– Но если мне действительно станет хуже, – упрямо продолжала она, – я хочу отойти в мир иной до того, как превращусь в слюнявый овощ. – (Хочу умереть собой, подумала она.) – Ты ведь избавил бы от страданий собаку, избавь и меня.

– Хочешь, чтобы я тебя усыпил? Как собаку? – в запальчивости переспросил он.