Вместо описаний рыцарских подвигов необычайную популярность приобрели романы, героями коих выступали пастухи и пастушки и прочие пасторальные персонажи. Начиная с 1509 г. и вплоть до конца века такие новомодные опусы выходили в количестве не менее 1 названия в год. Читатели же рыцарских романов требовали все более и более насыщенных фантастикой историй, в ряду которых стояли и «Амадис Галльский»[290], и «Тирант ло Бланк», которые читал Дон Кихот, а отнюдь не повестей о Граале. Даже Франсуа Рабле[291], этот архивысмеиватель всего устаревшего и средневекового, ограничился лишь скромным намеком на пародию на Грааль, упомянув, что Пантагрюэль был занят поисками la dive bouteille, священной бутылки. Тема Грааля на целых два века была обречена на полное забвение и пренебрежение.

В небольшой комнате человек, по внешнему виду — ученый, переписывает рукопись. Взгляд буквально разбегается между драматическими видениями на барочных потолках и причудливыми орнаментами наборных паркетов, карнизами и витыми столбиками книжных стеллажей; здесь все сверкает новизной в роскошном стиле старейшего и богатейшего швейцарского аббатства — Сен-Галль[293]. Ученый этот — Христоф Генрих Мюллер, много лет учившийся у покойного профессора истории Гельвеции[294] И. И. Бодмера; он копирует старинный текст. Текст этот — стихотворный, он находится в составе старинного манускрипта, достаточно скромного, с красно-синими инициалами, кое-где тронутыми золотом. Как это часто случается со старинными книгами, первый лист вырван, но весь основной текст, переписанный тремя разными переписчиками, понятен достаточно хорошо. Большинство посетителей библиотеки приходят взглянуть на редкие старые книги по истории и иллюминированные манускрипты. Но на этот раз дело обстоит иначе; перед Мюллером — ни то, ни другое, а, говоря современным языком, произведение в жанре фикшн: «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, один из давно забытых романов о Граале. Плод долгих трудов Мюллера в библиотеке Сен-Галль был издан в 1784 г. — это было первое печатное издание выверенного текста средневекового артуровского романа. Дело в том, что сами манускрипты пролежали нетронутыми, в полном забвении, с начала XVI в.

Но почему ученые впервые и совершенно неожиданно обратили внимание на средневековые литературные памятники как на предмет изучения? Почему в том веке, веке поклонения разуму, они сделались охотниками за старинными фантастическими историями? Чтобы понять это, нам придется бросить краткий взгляд на историю европейской учености в предшествующие десятилетия. Как писал один исследователь,

«XVII в. или, точнее говоря, период с 1630 по 1730 г., был Золотым веком учености и образованности. Великие и всепоглощающие богословские конфликты эпох Реформации, в которые так или иначе были втянуты все крупнейшие умы того времени, были исчерпаны и отошли в прошлое, и наступил период относительно мирной жизни. По всей Европе появилось поколение высокообразованных, цивилизованных людей, преисполненных любопытства и уважения к истории и писаниям далекого прошлого; эти люди хотели провести переоценку ценностей — как изданных, так и неопубликованных, — заново открытых ими в крупнейших библиотеках и книжных собраниях Европы. Пытливый дух эпохи, ознаменовавшийся многими триумфами в сфере математики и первыми открытиями в области естественных наук, проявил себя и в гуманитарных дисциплинах, а также оказал заметное влияние на критику и аналитику».

Историки обратились от бесплодных экклезиологических противоречий к изучению национальной истории.

Старый мир книжной учености, в рамках которого универсальным языком была латынь, и книги, написанные, к примеру, в Стокгольме, с легкостью читались в Севилье или Сиене, приближался к своему концу, ибо новые авторы стремились творить на своих родных языках. Новое направление в учености всюду воспринималось с энтузиазмом и энергией.

Литература, которая длительное время находилась вне сферы интересов ученых и эрудитов, внезапно оказалась в центре научных дискуссий, возникших в общем русле интереса к национальной истории. Литературные произведения часто являли собой самые ранние свидетельства национального самосознания, и творения средневековых поэтов использовались в качестве аргументов в тогдашней политике. В конкретном случае Бодмера этот интерес к старонемецкой литературе был средством преодоления влияния французского классицизма на немецкую литературу того времени. Дело в том, что французский был языком образованных слоев немецкого общества[295], и французская культура была для него устоявшейся нормой. Иоганн Христоф Готтшед, профессор Лейпцигского университета, утверждал, что немецким писателям в своем творчестве надлежит последовать примеру французской Академии и соблюдать три основных элемента древнегреческой классики — единство действия, единство места и единство времени, которые, как считалось, непременно присутствовали в шедеврах античной драматургии[296]. Формальная стройность и дисциплина ценились куда выше, чем воображение и красочная живописность. Бодмер же вразрез с этими принципами отстаивал свободу творческой фантазии, например, в труде «О чудесном в поэзии» (1740); да и какое другое название лучше подходит для труда о «Парцифале» с его полетом фантазии и колоритными описаниями? В 1753 г. Бодмер создал сокращенный вариант поэмы, основанный на печатном издании 1477 г., которое само являлось переработанной версией поэмы. При этом Бодмер, что еще более важно, поощрял труд Мюллера по воссозданию адекватного списка оригинала поэмы.