Сама же я, судя по тому, как все смотрели, перешептывались и торопливо проходили мимо, даже здесь выглядела чужеродно и странно. Я уже начала думать, будто, куда бы я ни отправилась, везде буду пограничным явлением необычного цвета, но потом вспомнила, что одета в необычную и изрядно потрепанную одежду и что мы с Бадом перепачканы в грязи и крови и заметно хромаем.

Я пошла приблизительно в направлении севера. Незнакомые созвездия хитро подмигивали мне с неба. Честно говоря, я сама не знала, куда иду – фразу «небольшой каменный домик на северном склоне» сложно было назвать точным адресом, – но это препятствие казалось мне незначительным и вполне преодолимым.

Прислонившись к белокаменной стене, я выкопала из наволочки зеленовато-медный компас Илвейна, сжала его в руке и подумала об отце. Стрелка повернулась на запад, указывая на спокойное серое море. Я предприняла вторую попытку, представив золотистый вечер семнадцать лет назад, когда я лежала с матерью на залитом солнцем покрывале, когда у меня были дом, будущее и родители, которые меня любили. Стрелка помедлила, задрожав под стеклом, и указала примерно на север.

Я направилась туда.

Мне попалась тропа, которая, судя по всему, совпадала с указаниями медной стрелки, и я пошла по ней навстречу соломенно-желтому серпу луны. Это была хорошо протоптанная, но крутая тропинка, и иногда мне приходилось останавливаться, чтобы унять боль, которая кричала и топала ногами, требуя внимания. Потом я продолжала путь.

В небе загорались все новые звезды, напоминая мерцающие письмена. И вот перед нами возник невысокий темный силуэт дома. Мое сердце – возможно, самое истерзанное и измотанное в мировой истории – вдруг ожило.

В окне поблескивал свет и виднелись две фигуры: мужчина, высокий, но сгорбленный от старости, с седыми клочками волос на висках и затылке, и пожилая женщина с платком на голове и татуировками, покрывавшими руки до плеч.

Никто из двоих не был ни моим отцом, ни моей матерью. Неудивительно. Ты сам не знаешь, как много у тебя надежд, пока не увидишь, как они разбиваются вдребезги.

Разумный человек на моем месте повернул бы обратно, вернулся в город и, используя слова и жесты, напросился бы в дом к кому-нибудь, кто мог бы накормить, дать кров и обработать раны. Разумный человек не продолжил бы упрямо идти вперед, заливаясь беззвучными слезами, не остановился бы перед чужой дверью из серого, пропитанного солью дерева, с железным крючком вместо ручки, и не постучал бы.

А когда пожилая женщина открыла дверь, слегка запрокинув морщинистое лицо, щуря поблекшие мутные глаза, разумный человек не разразился бы прерывистой от слез речью.

– Простите, что помешала вам, мэм, я просто хотела спросить, не знаком ли вам человек, который жил здесь. Понимаете, я пришла издалека и хотела… Хотела его увидеть. Его звали Джулиан. То есть Йуль Ян…

Ее губы сжались в тонкую линию, похожую на зашитую рану. Старушка покачала головой.

– Нет. – А потом почти разгневанно добавила: – Кто ты такая, чтобы спрашивать о моем Йуле, а? Мы почти двадцать лет как его не видели.

Мне захотелось завыть на луну или свернуться калачиком на пороге и заплакать, как потерявшийся ребенок. Мой отец так и не вернулся домой, как и моя мать, а сломанное не сделать целым. Ответ старушки стал для меня окончательным, безжалостным приговором.

А еще он по необъяснимой причине прозвучал на английском.

Опасная, глупая надежда вновь затеплилась, и по коже пробежали мурашки. Откуда она знает язык, принадлежащий моему миру? Кто-то ведь обучил эту старушку? Я совсем свихнулась, или у нас с ней похожие скулы и, пожалуй, очертания плеч… Но внезапно все вопросы, толпившиеся у меня в голове, притихли.

В маленьком каменном домике на склоне холма был кто-то еще. Бад, стоявший рядом со мной, навострил уши.

Я заметила какое-то движение в темноте за освещенным лампой силуэтом старушки… Бело-золотое свечение, похожее на летнюю пшеницу… а потом в дверном проеме возникла еще одна женщина.

Теперь, успокоившись, успев получше ее рассмотреть и привыкнув, я легко могу описать ее: усталая, суровая с виду женщина с соломенными волосами и сединой на висках, такая загорелая и веснушчатая, что могла бы сойти за местную, с волевым, грубоватым лицом, которое писатель мог бы назвать ошеломительным.

Но в то мгновение, стоя на пороге дома, где я родилась, чувствуя, как сердце сжимается, словно стиснутое в кулак, я могла лишь беспорядочно скользить по ней взглядом. Кисти с крепкими пальцами, шершавые и огрубевшие, покрытые блестящими белыми шрамами. На трех пальцах не хватало ногтей. Руки, жилистые, увитые черными татуировками. Глаза мягкого, мечтательно-голубого цвета. Нос, квадратный подбородок, прямые брови, – все как у меня.

Конечно же, она меня не узнала. Было бы странно ожидать от нее этого через семнадцать лет, проведенных на разных планетах. Но я все равно хотела бы, чтобы она меня узнала.

– Здравствуй, Аделаида. – Может, следовало назвать ее мамой? Но это слово казалось мне тяжелым и непривычным. В любом случае я гораздо лучше знала ее как персонажа из папиной книги.

Ее брови нахмурились, как у человека, который не может припомнить твое имя, но не хочет обижать. Она приоткрыла рот, готовая спросить что-нибудь вроде «Прошу прощения?» или «Мы знакомы?», и я поняла, что это будет так же больно, как получить пулевое ранение, и со временем эта боль будет вгрызаться все сильнее… Но глаза Аделаиды вдруг широко раскрылись.

Может, дело было в том, что я обратилась к ней по-английски, или в том, что была одета в нездешнюю, но знакомую ей одежду. Так или иначе, она всмотрелась в меня – всмотрелась как следует, жадно и отчаянно. Ее взгляд заплясал точно так же, как мой собственный всего несколько секунд назад: неаккуратно собранные волосы, окровавленная рука, глаза, нос, подбородок…

И, наконец, она поняла, кто перед ней.

Я увидела в ее глазах осознание, прекрасное и жуткое. Казалось, в это мгновение у нее было два лица, как у бога, в честь которого мне дали имя. Одно лицо было полно дикой радости и сияло, словно солнце. Второе выражало глубочайшую скорбь, пронизывающую боль, которую испытывает человек, очень долго искавший что-то и нашедший слишком поздно.

Она протянула ко мне руку. Ее губы шевельнулись. «Ян-вар-ри».

Все покачнулось, будто последние дрожащие кадры кинопленки, и я вдруг вспомнила, как ужасно, мучительно устала, сколько боли перенесла, какой путь проделала, чтобы попасть сюда. Я успела лишь подумать: «Здравствуй, мама», – а потом провалилась в темноту, где больше не было боли.

Я не помню точно, но, кажется, кто-то поймал меня, когда я начала падать. По-моему, меня обхватили сильные обветренные руки, обхватили так крепко, словно больше никогда меня не отпустят. Я щекой почувствовала, как бьется чье-то сердце и что-то разбитое и изломанное у меня внутри собирается воедино и, возможно, начинает заживать.

И вот я сижу с пером в руке за столом из желтого дерева, и передо мной лежит, ожидая своего часа, стопка бумаги, такой чистой и совершенной, что каждое слово уродует ее, как след на свежем снегу. Старый компас без отметок лежит на подоконнике, упрямо показывая на море. У меня над головой, вращаясь и поблескивая в косых янтарных лучах солнца, проникающих в комнату через окно, покачиваются жестяные звездочки. Я смотрю, как свет пляшет на жемчужных шрамах, покрывающих мою руку, скользит по аккуратной повязке на плече и по подушкам, подложенным под бедро. Последнее все еще болит. Это жгучее ощущение, пронизывающее меня до позвоночника, не желает исчезать. Доктор – Верт Костоправ, так его, кажется, зовут, – сказал, что оно никогда не пройдет.