«Быстро спускайся вниз и подойди к ней! Чего тебе бояться? Если уж в этой ситуации не решишься, то пиши пропало. Считай, что ты ее вообще не стоишь. — Плыви по течению!.. Благословенная неизвестность!.. Ну, давай! Нечего медлить! Каждая минута на счету! И подойди к ней с левой стороны, где свободное место. Может, вторую часть будешь смотреть уже оттуда…»

Я встал с места и, как в трансе, отправился за своим «золотым руном».

Хотя я шел, как мне казалось, быстрым и решительным шагом, дорога с балкона вниз отняла у меня больше времени, чем в противоположном направлении перед началом спектакля. Когда же, в конце концов, я добрался до одной из дверей, ведущих в партер, и остановился на пороге, вот какая картина предстала моим глазам: в проходе четвертого ряда перед сидя шей Мадам стоял, слегка склонившись, директор Service Culturel. Они разговаривали, точнее — он что-то говорил без умолку, оживленно жестикулируя. А она спокойно сидела на своем месте, подняв к нему голову, и лишь время от времени вставляла несколько слов. Когда раздался звонок и публика начала постепенно заполнять зал, директор выпрямился и, бросив взгляд в сторону центральной ложи, сделал несколько жестов, означающих, что ему пора уходить. С мимическим «а bientot!» он прошел мимо кресел в пятом ряду и исчез в фойе. И действительно, через пару минут он появился в центральной ложе вслед за послом и его супругой.

Я снова побежал наверх. По дороге, чуть не столкнувшись с билетершей, я купил у нее программку. Свое место я занял перед самым открытием занавеса. Кресло рядом с Мадам оставалось пустым. Ежик просматривал программку. Заглянул в нее и я. В гаснущем свете зрительного зала сверху на одной из страниц мне бросилась в глаза его фамилия.

Вторая часть спектакля не отличалась той же силой и красотой, как первая, хотя актеры играли так же хорошо, в том же темпе и ритме. Причина заключалась, наверное, в материале самой пьесы на данной фазе развития сюжета. С того момента, как вернулся Тесей, ход событий или, скажем, их накал начал постепенно ниспадать к неизбежной катастрофе. Уже с первой сцены (диалог Тесея и Федры) все было предрешено. Ни кто не смог бы ничего исправить или изменить. Можно пытаться оттянуть катастрофу, затеять игру условностей и приличий, скрывать правду, лгать. Однако заговор молчания, бесполезные упреки — нет, все эти уловки не могли сравниться с драмой страсти, с конфликтом души и тела, долга и сердца. Второе, несмотря на изысканные облачения и совершенную форму, дышало силой и истиной; а интрига недомолвок и трагедия ошибок, хотя внешне правдоподобная, оставалась условной, типично театральной.

Блеском первой половины спектакля сверкнули еще два коротких эпизода: сцена ревности Федры и та, в которой Ипполит уговаривает Арикию вместе бежать из Трезена.

Дрожь пробегает по спине, когда Федра, услышав в тираде Тесея фразу о том, что Ипполит любит Арикию, обрывает ее на полуслове полным ужаса «Что?» и, будто ее сбили с ног, хватается за колонну, чтобы найти в ней опору.

Пока, как ей казалось, отсутствие взаимности и презрение со стороны Ипполита объяснялись гордостью и юношеской чистотой, это опаляло ее жаром и уязвляло суровым холодом; но когда она неожиданно узнает, что это только следствие его любви к другой женщине, его пренебрежение приобретает масштабы вселенской катастрофы. У Федры почти физически земля уходит из-под ног, и бездна ада поглощает ее. Ею пренебрегли из-за любви «к другой», и эта боль невыносима.

Второй приступ истерии происходит после слов наперсницы, Эноны, пытающейся ее утешить. Когда та говорит:

Их счастьем, госпожа, не растравляй себя:

Они жить будут врозь? —

Федра перебивает ее диким, вульгарным выкриком, недостойным ее положения и знатного происхождения:

Но будут жить — любя!

Эти резкие, внезапные изменения стиля — с высокого на низкий, с царского на плебейский, — феноменально сыгранные актрисой, должны были продемонстрировать, насколько ненадежна у человека оболочка благородства. Достаточно раздразнить его неутоленные желания или бросить в кипящую кровь щепотку соли с полынью, и он сбросит панцирь воспитания, отвердевавший в течение многих лет или даже поколений: те обычаи и формы, облагораживающие природу; а великосветская дама превратится в бесстыжую гетеру или, хуже того, царица обратится в суку в течке[187].

Совершенно в иной тональности звучал диалог во время свидания Ипполита с Арикией.

Здесь в последний раз в трагедии оживает надежда. Хотя дело принимает плохой оборот, хотя петля противоборствующих сил начинает затягиваться, еще не все потеряно: из огня страсти, как из пылающего дома, можно вынести хотя бы одно — их счастье. Достаточно бежать вместе, скрыться из Трезена — немедленно, не теряя ни мгновения.

Как красиво звучат слова Ипполита, когда он умоляет благородную Арикию отбросить сомнения и довериться ему:

Беги со мной! Беги из тягостного плена, —

Здесь власть безжалостна и к истине глуха,

Здесь воздух напоен миазмами греха…

Не бойся! На меня ты положись вполне…

Ах, если бы с таким же предложением обратилась ко мне Мадам!

Тут я понял, что смотрю спектакль, как раньше читал «Победу» и строфы «Рейна», как воспринимал графику Пикассо, — сквозь призму «моего несчастья», как однажды назвал свою любовь Фридерик Шопен. Однако речь шла не о том, что я заимствую эмоции из произвольного подобия двух главных героев трагедии и реально существующих людей (Ипполит — это как бы я, а Федра — Мадам), — что ни говори, а у них была совершенно другая история. Мое восприятие подкреплялось разгулом фантазии, свободной игрой воображения. На основе драмы, представленной со сцены, и ее отдельных фрагментов в моей голове разыгрывалась совершенно другая драма, отобразившая мои неосуществленные мечты и желания.

Вот отец Мадам, душа отважная и беспокойная, благородный идеалист, бросающий вызов судьбе, совершает — подобно Тесею, спустившемуся в Аид, — роковую ошибку. Охваченный безумием или манией преследования, наперекор рассудку и уговорам друзей, он возвращается после скитаний по дорогам войны в родной край, порабощенный режимом московских варваров и беспутной властью их местных камрадов. Более того, он везет с собой свою единственную дочь — девушку красивую и гордую, родившуюся в сердце Альп, которой — в надежде на сопутствующую ему счастливую звезду — дал когда-то имя Виктория — Победа.

За ошибку ему скоро пришлось расплатиться: несчастный Макс-Тесей гибнет в казематах ГБ — будто в подземелье Тартара, а за прекрасной Викторией, брошенной на произвол судьбы, захлопывается, отрезав ее от мира, неодолимый «железный занавес».

Сначала она пришла в отчаяние, однако со временем — как Рейн, рожденный свободным, — принялась сама прокладывать себе дорогу к далеким открытым просторам, где солнце заходит, к равнине галлийской. Шла на всякие уловки, вела двойную игру. И, наконец, после многих неудач и бесплодных попыток у нее появляется шанс, намного более обнадеживающий, чем раньше, потому что дело затрагивает интересы ее притеснителей. Удастся или нет им попользоваться западными подачками, от которых у них слюни текут, в определенной степени зависит от того, дадут ли они ей свободу. Вот так теперь обстоят дела. А она должна лишь зарекомендовать себя — перед иностранной комиссией — как хороший педагог.