Благосклонно встреченные признания! Ответные чувства! Счастье: мгновение передышки в муках одиночества! Что еще желать человеку? К чему стремиться?

Эту сцену они сыграли с потрясающим мастерством:

Ипполит, набравшись смелости после согласия Арикии, медленно протягивает к ней открытую правую ладонь (будто приглашая на танец), а она поднимает свою руку. Но они не касаются друг друга. Когда кончики их пальцев разделяет буквально сантиметр, они застывают в неподвижности — подобно Господу и только сотворенному Им Адаму на фреске Микеланджело.

На какое-то мгновение воцарилась тишина, а потом раздались крики «браво». Я сразу взглянул вниз, на пятый ряд партера.

Она, как другие, не аплодировала. Сидела неподвижно.

Тем временем действие драмы приближалось к кульминации. На сцену выходила Федра со своей большой «арией».

Да, она понимает, что сделала все, чтобы оттолкнуть Ипполита и возбудить в нем вражду к себе, но в сложившейся ситуации осмеливается обратиться к нему с мольбой не мстить за незаслуженные обиды, особенно ее ни в чем не повинному малолетнему сыну, его сводному брату. Более того, она надеется, что Ипполит позаботится о нем и полюбит. Один он может защитить ребенка от врагов!

И только ты ему защита и опора.

Уже эта фраза звучит несколько двусмысленно: стать защитником ее сына — не значит ли — как бы стать ее мужем? Но это только начало. Федра не может остановиться и не владеет собой и своей речью, отождествляя пасынка с его отцом:

Но что я говорю! Тесей не умер! Он —

Со мною рядом… Здесь!.. В тебе он воплощен…

И она вспоминает славные времена героических подвигов Тесея, когда он приплыл на Крит, чтобы убить Минотавра, и как свершил это с помощью ее сестры, Ариадны. Он был тогда таким же, как Ипполит сейчас, — юным, гордым, прекрасным. И он пробудил в ее сердце любовь к себе. Но что поделаешь! Она опоздала! Ариадна стала первой! А когда, много лет спустя, она все же вышла за него, это был уже другой человек. Она связала свою жизнь с мужчиной, в котором умер прежний Тесей. И поняла она это, когда впервые (в Афинах) увидела Ипполита — копию отца времен его расцвета. Да, этот пленительный образ, чей бы он ни был! — отца или сына — ее судьба, ее предназначенье.

Именно это и пугает. Что у человека нет выбора! Он лишь игрушка рока в руках насмешливых богов! Он мечется, страдает, пылает страстью, а они получают от этого неизъяснимое удовольствие или вовсю развлекаются. В стонах и рыданиях жертвы временами слышится их сардонический смех.

Это невыносимо. И если у смертного есть чувство собственного достоинства, он должен прекратить этот спектакль, эту неравную игру. Покончить с собой! Покончить! Положить конец унижению.

И Федра, признавшись в любви, то есть — в ее понимании — достигнув дна паденья, заклинает Ипполита, чтобы он ее немедленно убил. Пусть смерть подарит ей, коль ничего иного сделать он не может.

…О, пусть твой меч пронзит

Ей сердце грешное, что жаждет искупления

И рвется из груди к мечу, орудью мщенья!

Рази!.. Иль облегчить моих не хочешь мук?

Иль кровью мерзкою не хочешь пачкать рук?

Что ж, если твоего удара я не стою

И не согласен ты покончить сам со мною, —

Дай меч свой!..

После этих слов вновь разыгрывалась короткая мимическая сценка — аналогичная предыдущей, но с негативным подтекстом (как бы в минорной тональности). Они сыграли ее с такой же удивительной точностью, как балетное па:

Произнося последнюю короткую, но многозначительную фразу с акцентом на слове «дай», Федра, стоящая на сцене слева от Ипполита (если смотреть из зала), протягивала правую руку к его короткому мечу, висящему на поясе слева. В ответ Ипполит — тоже правую руку — опускал к рукояти меча, чтобы помешать ей взять его. Тогда Федра — левой рукой — перехватывала его правую руку — сверху, чуть выше запястья, — и тянула ее к себе; а правой — медленно освобождала меч из ножен и поднимала его вверх.

В этой позе, обращенные trois quarts к зрителям, они застывали в неподвижности на добрых несколько секунд.

Это был прекрасный образ — многозначительный и изменчивый. Кисть руки Ипполита, сжатой пальцами Федры, поникла, как голова мертвой птицы. И резким контрастом бросалось в глаза острие меча, поднятого вверх. Они пристально смотрели друг на друга. Сцена отзывалась каким-то извращением и мазохизмом: насилие провоцировало совершение насилия.

«Убей меня, или я зарежу тебя! — казалось, взывала рука Федры, удлиненная мечом. — Забери у меня оружие и вонзи в меня! Или, если у тебя его нет, задуши собственными руками! Пусть я задохнусь в этом сладком объятьи! Или… хотя бы пошевели пальцами, сделай что-нибудь с этой вялой рукой, безвольной, недостойной мужчины, которая унижает и оскорбляет меня. Подними ее и возьми… возьми меня… лишь на мгновение одно… за руку!»

Если бы Ипполит это сделал — если бы своей правой рукой освободился от пожатия пальцев Федры и взял ее за левую руку, — то эта композиция приняла бы вид классической позы новобрачных. Они бы стояли перед зрительным залом, как на венчании пред алтарем. Но он этого не сделал, — возможно, именно поэтому. Стоял, онемев и опешив, с гримасой отвращения на лице.

Сцена превратилась в аллегорию презрения, с одной стороны, и мук отвергнутой любви — с другой. Давала понять, что, если нет взаимности, тут ничего не поправишь. И сердцу не прикажешь, коли в нем не горит огонь любви. Не помогут ни заклинания, ни мольбы, ни угрозы, ни насилие. Эта пара атомов человеческих никогда не соединится, не может соединиться. Чем один сильнее притягивает, тем другой сильнее отталкивает. — Несбыточность. Злой рок. Неодолимое одиночество.

Опять после минутной тишины раздались аплодисменты. Я снова взглянул вниз. Она тоже хлопала, хотя не так восторженно, как другие. Я перевел взгляд на ложу. Ежик с биноклем у глаз всматривался в актеров.

Когда аплодисменты и крики «браво» наконец утихли, Федра жестом оскорбленного самолюбия в бешенстве сжала руку Ипполита и ушла со сцены, не вернув ему меч. Вскоре после этого — как гром с ясного неба — приходит весть, что Тесей жив и вот-вот появится во дворце. На этом заканчивалась первая часть спектакля.

Начался антракт, и зрители встали со своих мест.

Опершись подбородком на руки, я наблюдал, что происходит в партере. Она с места не тронулась. Сначала я думал, что она дожидается, чтобы схлынула толпа в проходах между рядами и в дверях, ведущих в фойе; однако потом, когда зал освободился и большинство зрителей вышло (в том числе и Ежик), а она продолжала сидеть на своем месте и, более того, опять углубилась в изучение программки, я понял, что она вообще не собирается покидать свое кресло.

Сложилась ситуация, о которой можно только мечтать. Почти пустой зрительный зал и она — в одиночестве. И около пятнадцати минут в моем полном распоряжении. Совершенно другая, благоприятная для меня позиция по сравнению с той, в которой я оказался в «Захенте». Я опять почувствовал волнение, сердце забилось сильнее, а в голове отозвался голос, который я уже не раз слышал: