Вейн повернулся, чтобы опустить стекло, но испытал неприятное удивление. Рядом с ним сидела его бабушка Линда. Он не видел ее несколько месяцев. Трудно радоваться встрече с родственниками, если они мертвы.

Она и теперь производила впечатление мертвой. На ней был расстегнутый больничный халат. Когда она склонялась вперед, Вейн мог видеть ее костлявую голую спину. Обнаженная задница восседала на хорошем кожаном сиденье. Костлявые страшные ноги, неестественно белые в темноте, были покрыты черными варикозными венами. Глаза скрывались за блестящими серебряными недавно отчеканенными полудолларами.

Вейн хотел закричать, но бабушка Линда прижала палец к губам. Ш-ш-ш.

– …замедлить это сможешь то, наперед задом думать будешь если, – сказала она мрачно. – Вейн, правды от тебя увозит он.

Мэнкс склонил голову, словно прислушивался к шуму под капотом, который ему не нравился. Линда говорила достаточно громко, чтобы Мэнкс ее слышал, но он не оглядывался назад. Его выражение лица предполагало, что непонятные звуки доходили до переднего сиденья, но он не был уверен в их происхождении.

Бабушка Линда выглядела, мягко говоря, неважно. Но от чуши, которую она говорила – бессмыслицы, безумно топтавшейся на грани смысла, – у него волосы встали дыбом. На глазах блестели серебряные монеты.

– Уходи, – прошептал Вейн.

– Юность твою себе заберет и душу тебя у отнимет он, – продолжила бабушка Линда, для вескости слов нажимая холодным пальцем ему на грудину. – Части на порвет не пока, резинку как, тебя растягивать будет. Души собственной твоей от прочь тебя увезет он.

Вейн издал тонкий воющий звук, уклоняясь от ее прикосновения. В то же время он изо всех сил пытался разобраться в ее мрачной чуши. Он тебя порвет – это мальчик уловил. Резинку как? Нет, это, наверное, как резинку. Вот в чем дело. Она говорила задом наперед, и на каком-то уровне Вейн понимал, почему мистер Мэнкс не слышал ее с переднего сиденья. Он не улавливал ее слов, потому что двигался вперед, а она перемещалась в обратном направлении. Вейн попытался вспомнить, что она еще сказала. Ему хотелось раскрыть загадочный синтаксис мертвой женщины, но ее фразы уже терялись в памяти.

– Опусти стекло, малыш! – сказал мистер Мэнкс. – Сделай это!

Его голос внезапно стал грубым, потеряв все прежнее дружелюбие.

– Я хочу, чтобы ты поймал одну из этих сладостей. Торопись! Мы почти у тоннеля!

Однако Вейн не опустил стекло. Для этого ему пришлось бы протянуть руку перед Линдой, а он боялся. Боялся ее, как когда-то Мэнкса. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть бабушку. Он делал короткие судорожные вдохи, словно бегун на последнем круге. Выдохи сопровождались паром, как будто в заднем купе машины было холодно, хотя он не чувствовал этого.

В поисках поддержки он покосился на переднее сиденье, но мистер Мэнкс изменился. У него отсутствовало левое ухо – там были лишь лохмотья плоти. Небольшие алые полоски покачивались над его щекой. Шляпа куда-то делась. Он видел перед собой лысую голову, комковатую и пятнистую, с несколькими седыми волосинками, зачесанными назад. Со лба свисал большой лоскут отодранной красной кожи. Глаза исчезли. Вместо них алели дыры – не кровавые глазницы, а кратеры, наполненные живыми углями.

Рядом с ним спал в своей отутюженной форме Человек в противогазе. Он улыбался, как человек с наполненным животом и теплыми ногами.

Через ветровое стекло Вейн видел, что они приближались к тоннелю, проделанному в каменной стене, – к черной трубе, ведущей внутрь горы.

– Кто сзади с тобой? – спросил Мэнкс.

Его голос казался гудящим и ужасным – не человеческим. Это был голос тысячи мух, жужжавших в унисон.

Вейн посмотрел на Линду, но та исчезла, оставив его.

Тоннель проглотил машину. В темноте остались только красные дыры на месте глаз Мэнкса. Они, не мигая, смотрели на мальчика.

– Я не хочу ехать в Страну Рождества, – сказал Вейн.

– Все хотят ехать туда, – ответила тварь на переднем сиденье.

Когда-то она выглядела человеком, но больше им не была. Возможно, уже сотню лет.

Они быстро приближались к яркому кругу солнечного света в конце тоннеля. Когда они въезжали в него, стояла ночь. Но теперь они мчались к летнему сиянию. До выхода оставалось футов сто, однако у Вейна уже болело в глазах от этой яркости.

Застонав от боли, он поднес руки к лицу. Свет обжигал сквозь пальцы и делался все более интенсивным, пока не стал проникать через руки. Мальчик видел черные палочки своих костей, окутанные мягко сияющей тканью. В какой-то момент он почувствовал, что может воспламениться.

– Мне не нравится это! – закричал он. – Мне не нравится это!

Машина так сильно тряслась и подпрыгивала на покрытой ямами дороге, что его руки сместились с лица. Он заморгал, увидев утренний солнечный свет.

Бинг Партридж – Человек в противогазе – сел, повернулся на сиденье и посмотрел на Вейна. Его форма исчезла. Он носил все тот же заляпанный пиджак, что и накануне.

– Да уж, – сказал он, копаясь пальцем в ухе. – Я тоже не слишком радуюсь по утрам.

Шугаркрик, штат Пенсильвания

– Солнце, солнце, уходи, – зевая, произнес Человек в противогазе. – Ты к нам завтра приходи.

Он немного помолчал и смущенно добавил:

– У меня был прекрасный сон. Мне снилась Страна Рождества.

– Надеюсь, сон тебе понравился, – сказал Мэнкс. – После того, что ты натворил, тебе только сны о Стране Рождества и остаются!

Бинг съежился на сиденье и приложил ладони к ушам.

Они ехали среди холмов и высокой травы под синим летним небом. Слева под ними, в долине, сиял палец озера – длинный осколок зеркала, брошенный среди сосен, высота которых доходила до сотни футов. Низины ловили пятна утреннего тумана, но они очень быстро испарялись под солнцем.

Вейн потер глаза руками, но его мозг по-прежнему наполовину спал. Лоб и щеки казались горячими. Он вздохнул… и был удивлен, увидев белый пар, выходивший из ноздрей, – так же, как и во сне. Он не понимал, почему на заднем сиденье было так холодно.

– Я мерзну, – сказал Вейн, хотя на самом деле он чувствовал себя тепло.

– По утрам сейчас бывает сыро, – ответил Мэнкс. – Вскоре ты почувствуешь себя лучше.

– Где мы? – спросил Вейн.

Мэнкс обернулся и посмотрел на него.

– В Пенсильвании. Мы ехали всю ночь, а ты спал, как дитя.

Вейн, моргая, смотрел на него – обескураженный и дезориентированный. Ему потребовалось время, чтобы понять, почему так происходит. Повязка из белой ткани по-прежнему была наложена на остатки левого уха Мэнкса, но он снял ее со лба. Шестидюймовый шрам выглядел черным и отвратительным – как шов Франкенштейна. Однако на вид ему было двенадцать дней, а не несколько часов. Цвет лица улучшился. Глаза прояснились, светясь добродушием и благожелательностью.