– Куда мы идём? – промычал я.

Человек, которого, как я позже узнал, звали Гасан, остановился и посмотрел на меня. Он был, как с ним нередко случается, в шкуре женщины – старухи с длинными спутанными волосами.

– О чём это ты, юный бедолага? – спросила старуха.

– У тебя моя шкура.

– О да, несомненно.

– Значит, я твой. В какой дом ты меня приведёшь? Какую рыбу и какие хлеба мы будем есть? Кого я буду любить?

– Мне дела нет до того, что ты ешь или кого любишь, тюлень. Мне нужна только шкура, чтобы её продать. Ты лишь дополнение, как косточка в персике.

Я впервые в жизни встал на ноги: они тряслись.

– Но ведь это моя суть. Мою шкуру украли, и теперь я должен кому-то принадлежать.

– Мне ты не принадлежишь, и я в тебе не нуждаюсь, – фыркнула старуха, которая была Гасаном.

– Тогда отдай шкуру, если я тебе не нужен.

– Не после того, как я с большим трудом её срезал… У тебя на редкость неподатливое тело.

Я был потрясён: Гасан не собирался вести меня в дом, кормить и любить. Лишившись тюленьего тела, я перестал этого бояться, я нуждался в этом так же отчаянно, как когда-то в море. Я запаниковал; синевато-серое небо испугало меня, тёмное море привело в ужас. Я не знал, куда идти, моё тело будто всего боялось. Я быстро замерзал и всё время страдал от голода. И следовал за старой каргой, потому что у неё была моя шкура. Так поступают селки.

– Пожалуйста, – говорил я. – Люби меня или отдай мою шкуру. Ты меня ранишь.

– Ты мне не нужен, – раздавалось в ответ.

– Пожалуйста, я могу быть полезным, готовить рагу и чай. Я тебе понравлюсь, если ты хотя бы попытаешься узнать меня. Или отдай обратно шкуру. Ты причиняешь мне боль.

– Ты мне не нравишься. Ты мне не нужен.

– Пожалуйста, – продолжал я, – я буду красить стены дома и чинить заборы. Я могу мастерить колыбели и выбивать ковры. Позволь мне стать селки или отдай шкуру обратно. Ты меня убиваешь.

– Наплевать, – неслось в ответ.

Это длилось и длилось. Я понял, что он никакая не карга, и дом, который ему принадлежал, находится на далёком острове, туда он меня точно не поведёт. Но я не мог остановиться. Шкура прикреплена к моему животу чем-то вроде морского каната, и чем сильнее Гасан его натягивал, тем туже становился узел, и тем яростнее я его преследовал.

Моей шкуры нет, но я никому не принадлежу. Я не тюлень и не человек. Шкура зовёт меня, а я не могу ответить. «Пожалуйста, – сказал бы я. – Ты меня убиваешь».

– Он продал её тебе, чтобы избавиться от меня. Я преследовал его три года, и он не позволил мне даже прикоснуться к ней, а тебе отдал за два куска коры. Для тебя, возможно, они ценные, но для него ничего не значат. Куски шкуры, а не целая шкура. Он просто хотел показать, что моя шкура очень дешевая. Я так устал, Эшколь. Пожалуйста…

Я посмотрела на него, пряча улыбку в кудрявых волосах. Мой голос был мягким, как сосновые иголки под ногами.

– Я очень хорошо умею прятать вещи, селки. Ты можешь принадлежать мне. Я могу запереть тебя в доме, кормить сардинами и чёрным хлебом, любить тебя под сенью деревьев. Ты ведь знаешь, у нас, сатиров, заслуженная репутация. Мой отец говорит, я слишком молода, чтобы завести возлюбленного, но ты очень красивый, а я совсем не устала.

Я очень быстро наклонилась и поцеловала парнишку-селки прямо в бледные губы – не знаю, зачем я это сделала, но луна светила так ярко, и он вдруг показался мне намного красивее шкуры. Наши губы встретились над подоконником, и его рот был такой холодный, солёный и сладкий, как море. Мои губы согрели его, как солнце согревает прилив. Целуя, я не перестала улыбаться, и он нежно коснулся моего лица своими серебряными руками, в точности как фавн. Я спрятала шкуру за спиной.

– Ох, Эшколь, – застенчиво выдохнул он, когда мы отстранились друг от друга, – возможно, я смогу остаться.

Покров остался со мной на семь лет и семь дней. У отца случился приступ ярости, и он чуть не наломал дубовых ветвей, когда утром обнаружил нас – свою дочь и мальчишку с глазами цвета моря, обнимавшего её за пушистую шею. Но всё прошло. Покров был нежнее и тише отлива, и ему, как приливу, никто не мог противостоять. Мы не могли нацеловаться – вода любит зелёную землю, а зелёная земля любит воду, и вот мы переплелись, как лозы над рекой, и он сказал, что я пахну красными ягодами и высокой травой, согретой солнцем, а я – что он пахнет раковинами, водорослями и влажным ветром. Я научила его сажать виноград, а он меня – рыбачить голыми руками. Я взрослела, становилась серьёзнее, хотя осталась порывистой и добросердечной. Ни одна из моих сделок с той поры не завершалась так же блистательно, как та, благодаря которой я получила серую потрёпанную шкуру.

Золотые годы омрачались для меня лишь одним: дедушка Тис не разговаривал со мной с того дня, как я взяла его кору; даже когда раны затянулись, он продолжал молчать.

Однажды вечером Покров, сидя рядом со мной в нашем собственном доме, взял меня за руку.

– Эшколь, сердце моего сердца, – сказал он, – пожалуйста, отдай мою шкуру.

Я рассмеялась. Мы играли в эту игру много раз.

– Эта шкура моя, любимый, и она мне очень нравится.

– Нет, – сказал он очень осторожно и медленно. – Я тебя не дразню, не играю. Отдай её мне, если любишь меня.

– Но почему, Покров? Разве мы не были счастливы? Я всё ещё пахну красными ягодами и высокой травой, согретой солнцем?

– Теплее и слаще, чем я когда-нибудь мог себе представить. Но я селки. Как ни желай, сатиром я не стану. Таков уж я есть. Селки остаются до тех пор, пока не уйдут, и инстинкт уйти в нас силён, намного сильнее инстинкта моря. Теперь я это понимаю. Вовсе не море зовёт нас назад, а то, что сильнее и неумолимее любого течения. Я тоскую по морю, моя кожа всё время сухая, и постоянно хочется пить; я скучаю по падающим и накатывающим чёрным волнам, но ещё больше скучаю по уходу. Я не могу найти себе места, я готов, и по ночам уход шепчет мне. Он говорит, что мне будет легче дышать, когда воздух заполнится туманом и криками чаек, когда я окажусь в начале истории, а не в конце.

Слёзы защекотали мой подбородок. Я прошептала:

– Нет-нет, я тебе её не отдам…

– Эшколь, я семь лет не пытался разыскать мою шкуру. Не ободрал кровлю и не вскрыл полы. Даже не думал об этом. Я не искал серый лоскут среди развешенного белья. Но уход не оставит меня в покое, я должен ему ответить, хотя и не хочу. – Покров сжал кулаки, и впервые его бледное лицо залилось краской, на нём отразилась боль. – Я хочу остаться с тобой и есть каштаны, запускать пальцы в твою шерсть. Но тюлень сильнее человека, а уход сильнее тюленя. – Он беспомощно развёл руками. – В этом моя суть.