Его спутники с разноцветными глазами поклонились и, собрав по крупицам свою преданность, вознесли хвалу Олувафанмике. Сигрида скрыла своё отвращение и решила помочь бедной грифонице, когда они прибудут на место, если это будет в её силах; даже если Томми и остальные обязаны позволять пассажирам делать все что вздумается.

– Сигрида, слушай меня. Для женщины ты красивая, даже если у тебя груди точно вымя у коровы и кожа бледная, нездоровая. Тебе выпала честь прислуживать мне, пока мы не достигнем Кипящего моря. Если справишься, я сделаю тебе какую-нибудь милую безделушку из добытого на охоте золота. Возрадуйся – мало кому не из Окулюса удаётся быть в такой близости со мной!

Сигриде хватило ума не возражать. Хотя от возмущения у неё свело желудок, она низко поклонилась. В душе девушка сочинила маленькую молитву о том, чтобы Олувафанмика оказалась мудрее и добрее своего отца и послала её к Звёздам, потому что не знала, к кому ещё можно обратиться с такой просьбой.

– Теперь иди и выспись, девочка, чтобы завтра быть полной сил. Я хороший хозяин и не жду от своих слуг героической выносливости. Иди и разыщи сатирицу, она уложит тебя спать.

Благодарная Сигрида, не переставая кланяться, вышла из королевской каюты и закрыла за собой тяжелую дверь.

Седка закончила сети, которые нужно было сплести за день. Рядом с ней выросла аккуратная горка влажных серых верёвок, и старший рыбак сунул ей в руку две монеты – их едва хватило бы на то, чтобы насытить желудок вечером. Сигрида ещё не доплела большую сеть, и верёвки свешивались из её рук, точно серебряные пуповины, узлы на них были умелыми и маленькими, на тугом переплетении играли последние отблески заката. Когда Сигрида наконец закончила работу, ей заплатили больше монет, чем девочке-альбиноске, и они были большего достоинства. Седка собрала всю свою смелость и посмотрела на морщинистое лицо Сигриды.

– Я не вынесу, если не узнаю, чем закончилась твоя история! – воскликнула она. – Давай я куплю тебе хлебную корку или кружку пива, и ты расскажешь мне остальное.

Сигрида рассмеялась, её крупное тело затряслось, как у моржа, взгромоздившегося на плавучую льдину.

– Деточка, денег в твоей ладони не хватит и на то, чтобы накормить воробья! В горле пересохло от долгого рассказа – когда меня не прерывают, я могу говорить и говорить. Но твои гроши не возьму. Я всё куплю и сама выберу таверну. Устраивает?

Седка охотно кивнула, и, когда они вдвоём шли вдоль набережной, мимо мерцающих факелов и окон трактиров, откуда лился тёплый свет и доносился грубый смех, она сунула тонкие пальцы в тёплую руку Сигриды; надеялась, что женщина, которая теперь казалась ей довольно красивой, не станет возражать. В ответ Сигрида с нежностью сжала её пальцы.

Они дошли до конца муринской пристани. Покорёженные доски с разводами соли сменились плотно сбитой грунтовой дорогой, шум и гам портовой жизни затих. Сигрида остановилась перед выцветшей вывеской, которая вертелась точно флюгер, над входом в таверну без окон. На вывеске красовалось грубое изображение мускулистой руки, державшей за хвост жирную скользкую рыбу. Под странной эмблемой было написано:

– Вот мы и пришли, девочка моя! Лучшая в городе, поверь мне.

Она толкнула тяжелую дубовую дверь, и они вошли в таверну, где было намного тише, чем в других подобных заведениях, где бывала Седка. А ещё ужасно темно и дымно из-за многочисленных курительных трубок. Столы располагались беспорядочно; в самом помещении было явно больше четырёх углов, и его заполняли тёмные фигуры, которые Седка не смогла хорошенько рассмотреть, – они будто спрятались, когда открылась дверь. Ветхая барная стойка казалась сделанной из вишнёвого дерева, окаменевшего за много лет. Она была слегка неровной, посетители крепко держали свои кружки, чтобы те не соскользнули на пол. За стойку умудрился втиснуться здоровенный громила, выглядевший так, будто его слепили как попало из сваленных в кучу частей тела. Он размахивал толстой тряпкой, будто мечом, и ржавое железо его глаз бросало вызов любому, кто заказывал выпивку. Волосы громилы были цвета песчаных отмелей, на которых застревают корпуса кораблей, а ладони походили на барабаны; от него несло ламповым маслом и морской водой.

Сигрида прошагала прямо к ветхой стойке и со стуком положила монеты на покрытую пятнами столешницу.

– Вечер добрый, Эйвинд! Мне пива, малышке пряного вина.

Эйвинд одобрительно буркнул и занялся напитками, повернувшись к вошедшим спиной. Седка заметила, что Сигрида не сводила глаз с его широкой спины, пока он работал: её будто притягивала необъятная фигура, она пыталась запомнить мельчайшие подробности. Когда громила снова повернулся, Сигрида отвела взгляд с видом воровки, которую застали с охапками карманных часов в обеих руках.

Она забрала напитки и уселась за столик, который позволял обозревать всю таверну, подвинула к Седке вино и удовлетворённо хмыкнула, когда девочка осушила чашку до дна, – напиток согрел её от корней бесцветных волос до кончиков дрожащих пальцев ног.

– Такое готовят только в этой таверне. Это «Рука» – здесь собираются те из нас, кому, скажем так, нет места на карте Мурина. Оглянись вокруг, милая. Тут водятся чудовища[22].

Седка вдруг поняла, что фигуры, сбившиеся в кучу за столами, не такие бесформенные, как ей показалось: один прятал под фиолетовым капюшоном пеликаний клюв, другой убрал под стул перепончатые ступни. Каждый напиток, подаваемый в «Руке», предназначался некоему поразительному созданию – кое-кто у дальней стены пил даже из корыта, стоя на четвереньках. В тусклом свете ржавой люстры Седка рассмотрела существ, которые были по меньшей мере наполовину животными, а были и четвероногие, и все они пили вместе с собратьями-монстрами. Она даже заметила – хотя и не была уверена, – что возле задней двери на подушке из дыма сидит джинн. Некоторые лица казались человеческими, но глаза изобличали их суть. Даже Эйвинд изменился, что-то нечеловеческое появилось в его повадках. Седка не в первый раз спросила себя, не является ли её новая подруга на самом деле кем-то другим?

– Только здесь нас привечают, и мы чувствуем себя дома. Всем заправляет и всех принимает Эйвинд… он такой добрый. Муринцы нас не трогают, пока мы не высовываемся. Есть два Шадукиама и два Мурина. Вероятно, Аль-а-Нур – единственный город, который не раздваивается. Может, ему это не по силам. Но мы ведь ещё не вернулись в мой город, верно? Мы на борту «Непорочности», в трюме со Святой Сигридой, которая лежит под одним одеялом с сатирицей.

Несмотря на кажущееся бесконечным пространство в трюме, матросы «Непорочности» спали в койках по двое. В каютах сквозило, и вдвоём удавалось быстрее согреться. Кроме того, было принято соединять опытных женщин с новенькими девочками, так чтобы одна научила другую всему, что той следовало знать о морском быте и пиратском житье.