— Маруся, Маруся! — тормошила свою крепко спавшую дочь Анна Григорьевна. — Русские летят!.. Вставай, пойдем в окоп!..

— Да ну его, окоп! — сквозь сон пробормотала Маруся. — Там воды полно, в окопе… Столько раз уже бомбили — мы целы оставались, и теперь ничего нашей хате не сделается!..

Она все-таки встала, надела платье, поискала боты, но вспомнив, что они сушатся на печке, за ними не полезла, а сунула ноги в туфли; затем накинула на плечи платок и вышла на крыльцо — посмотреть бомбежку.

Два военных года выработали у нее бессознательную и бессмысленную уверенность, что их и ихнего дома бомбежки почему-то не касаются.

Но на этот рах очередь дошла и до них.

Маруся стояла на крыльце и смотрела, как стреляют по самолетам зенитки, которые размещались на горке, совсем близко от их дома; в темноте вспышки выстрелов и полет пуль были ярко видны…

Ей стало холодно в одном платье и туфлях на босу ногу, и она уже взялась за ручку двери, чтоб войти обратно в дом, как вдруг эта дверь подскочила, ударила ее по руке и по голове, в глазах сверкнуло пламя, и последнее, что дошло до ее сознания — был грохот, слишком сильный, чтобы быть хорошо слышным…

Сколько времени она пролежала без сознания, она не знала; ее привел в чувство жгучий холод в правом боку и правой ноге.

Ей было трудно открыть глаза, и пошарив рукой, она как сквозь сон сообразила, что лежит в большой луже, что была у ворот… А сверху на нее почему-то веяло теплом и очень хотелось спать…

Стучало в голове, звенело в ушах, страшно хотелось покоя, но несносная ледяная лужа жгла и кусала холодом мокрый бок…

… Если бы не эта досадная лужа, можно было бы хорошо выспаться… — мелькали у нее в голове обрывки мыслей. — И угораздило же попасть прямо в лужу!.. Как будто на всем дворе нет другого места!..

Маруся с трудом, лениво приподняла веки…

В ту же секунду она была уже на ногах…

Дом пылал как огромный костер, пламя вырывалось из окон, лизало крышу… Вот, оказывается, откуда веяло теплом…

— Мама! — крикнула Маруся.

Но ее голос потонул в шуме пожара, гуле самолетов, тявканьи зениток… Она бросилась на поиски матери в сарай, в окоп, обежала вокруг пылавшего дома…

Везде было пусто…

Тогда она взбежала на крыльцо; в сенях было полно дыма, но огня еще не было.

— Мама! Мамочка! Где ты?!

Маруся сунулась в дом, отскочила назад, опять сунулась… Дым ел ей глаза, перехватывал дыхание. Языки огня лизали ее платье…

В комнате горел пол, горела висевшая на стене одежда, стол, кровать…

Маруся тоже, вероятно, сгорела бы, если бы добралась, как хотела, до кровати матери, но она недалеко от входа, около печки, наткнулась на неподвижное тело…

— Мамочка!..

Маруся с зажмуренными от дыма глазами нащупала руки и платье и волоком потащила мать из горящей хаты; не отстанавливаясь, она втащила ее в ту самую лужу, в которой недавно лежала сама и принялась тушить на себе и на матери тлеющую одежду.

Она думала, что Анна Григорьевна без сознания.

Она почти ничего не видела: ночь была очень темная, а главное, ей разъело глаза дымом, она их протирала, мочила ледяной водой…

Но вот с треском провалилась крыша, столб огня взметнулся к небу и осветил все вокруг…

Тогда Маруся увидела, что ее матери не было половины головы… Она вытащила из огня мертвое тело…

У нее опустились руки…

Неизвестно, сколько времени просидела Маруся на обгоревшем бревне, глядя на мертвую Анну Григорьевну и догорающий дом. Небо на востоке посветлело, самолеты улетели, зенитки замолчали, все стихло…

Неожиданно около догорающего домика остановилась легковая машина, и из нее кто-то вышел; до Марусиного слуха донеслись какие-то немецкие слова, но смысл до ее сознания не дошел.

— Еще немца какого-то принесла сюда нелегкая! — прошептала она про себя.

Но «какой-то» немец назвал ее по имени, положил ей руку на плечо, она подняла глаза и узнала Эрвина.

И веселая, никогда не унывавшая Маруся горько-горько разрыдалась.

Она, как сквозь сон, чувствовала, что Эрвин поднял ее, крепко обнял, гладил по голове и ласково утешал, как ребенка.

Он помог спрятать в сарай мертвую Анну Григорьевну, потом подвел Марусю к машине и тут только, при свете фар, разглядел, что она на холоде совсем раздетая, в одном мокром прогоревшем платье и туфлях на босу ногу.

Он быстро снял шинель, завернул в нее девушку, посадил ее рядом с собой в машину и взялся за руль.

Через десять минут Маруся уже сидела в пустой Крайсландвиртовской канцелярии, крепко прижавшись к печке и подвернув под себя ноги; ее бил сильнейший озноб.

Эрвин притащил ей одеяло, шерстяной свитер, носки, давал какие-то порошки, мазь от ожогов, поил горячим кофе с мятными лепешками.

Она натянула свитер, закуталась в одеяло, пила, всхлипывая, кофе, а Эрвин сидел с ней рядом; все время он что-то говорил ей, ласковое, доброе, говорил по-немецки, на этот раз он, против своего обыкновения, не сказал ни единого русского слова, но Маруся поняла решительно все, даже такие слова, которых она никогда не слыхала ранее.

Она доверчиво прижалась головой к его плечу и затихла.

Эрвин рассказал, что, когда начался налет, он отправился не в подвал, как другие, а на чердак, оттуда из окна, с высоты двухэтажного дома открывался вид на всю Липню и, в частности, прекрасно был виден маленкький переулок среди выгоревших пустырей, и в переулке низенький домик с красной крышей, где жила Маруся, и где он не раз бывал, как гость и друг.

С чердака он увидел пожар и, хотя не мог в темноте определить, какой именно дом горит, как только стихла бомбежка, он спустился вниз, никому не говоря ни слова, вывел из сарая машину и поехал в знакомый переулок.

Маруся начала приходить в себя. Было уже утро, и она живо представила себе, что скоро соберутся все ее сослуживцы, будут сочувствовать, расспрашивать, любопытничать, ахать, а она была в таком состоянии, что совершенно не смогла бы отвечать на вопросы… Особенно, если заявится Пузенчиха… А она, Маруся, в рваном платье, которое наполовину сгорело, на лице и на руках вздулись пузыри…

— Аленушка, подружка! Единственный человек, которому не совестно показаться в таком виде!..

И по ее просьбе Эрвин снова посадил Марусю, на этот раз крепко закутанную, в машину и отвез ее к подруге раньше, чем в Крайсландвирте появился кто-либо из служащих.

Лена переодела ее в свою одежду, привязала к ожогам тертой картошки и уложила в постель. Ожоги стали спадать, но к вечеру у нее поднялась температура, и она совсем разболелась.

Когда через два дня хоронили Анну Григорьевну, Маруся через силу встала и пошла в церковь и на кладбище, но после этого ей стало еще хуже.