Скрипом дверей. Холодом.

— Если бы мы могли уйти… — Отец обнял маму, и она положила голову на его плечо. — Мы бы и минуты здесь не остались.

— Мы — нет. Но тебя она простила бы.

— А нужно ли мне такое прощение? — Отец разбирает мамину прическу, локон за локоном, и, темные, те скользят меж пальцев его. — Разве я смог бы жить, зная, что бросил вас?

Надо поспешить. Время уходит. Ийлэ чувствовала его, но… она не находила в себе сил отступить. Она должна была увидеть.

Дом понимает. Дом обнимает ее, делясь светлой своей печалью. Он пережил многих хозяев, но это вовсе не означает, что дом остался равнодушен к смерти. Он скучает.

— И я тоже, — шепчет ему Ийлэ. В шепоте нет смысла, ее ведь не видят, и не слышат, и не услышат, даже если она закричит во весь голос, как ей хочется.

Это не родители, лишь память о них…

— Ты… ты не жалеешь? — Мама поворачивается к отцу, и долго, пристально вглядывается в его лицо, и сама же отвечает на свой вопрос: — Не жалеешь.

— А должен?

— Не знаю… ты ведь мог… если бы захотел… я знаю, что она… что вы…

— Мы выросли вместе. — Отец наклоняется. Лоб в лоб. Нос к носу. И старое зеркало отражает их. Запоминает.

— Она красива. — Мама не желает отступать.

Ревнует? Конечно. И ревность так очевидна, что Ийлэ странно, как отец ее не видит. Или видит, но предпочитает не замечать? Он не хочет сражаться с чужой ревностью.

— Красива, — соглашается отец, улыбаясь робко, виновато. — И всем было бы легче, если бы я полюбил ее. Я пытался. Я бы даже, наверное, солгал, что люблю, лишь бы не было всего этого… вот только она слишком хорошо меня знает, чтобы поверить в ложь. И слишком горда, чтобы принять такую не-любовь. И слишком…

— Мстительна.

— Да. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю… и нет, я ни о чем не жалею…

Он сказал бы еще что-то, но тут хлопнула дверь, резко, предупреждая.

А дом… дом сразу понял, что чужаки пришли убивать.

— Уже? — Мама отстранилась. — Лоза предвечная! Что ты сделал с моей прической…

Картина поблекла.

Ийлэ была благодарна дому за то, что он поделился и другой памятью. Она не готова пока и вряд ли будет готова когда-нибудь, но…

— Спасибо, — сказала она, погладив жесткие обои. — Ты отдашь мне?

Отец не прятал сокровища. Он отдал их дому, уверенный, что тот сбережет. А дом… дом услышал, как умирает его хозяин.

Его страх. И ненависть. И боль. Много боли. Слишком много, чтобы не оглохнуть… а потом была Ийлэ, и дом хотел с ней говорить, но не мог дозваться, потому что и она оглохла… и только теперь…

Шнур сохранился. И кожа. Ийлэ помнит ее, темную и плотную, шершавую, покрытую трещинами. Саквояж оказался тяжелым. Ничего. Ийлэ справится.

— Нам надо заглянуть еще в одно место, — сказала она дому шепотом, и тот согласился.

Дом никогда не возражал хозяевам.

У Ийлэ получилось вернуться в запертую комнату.

А потом под дверью заплакал ребенок. Его голос проникал сквозь толстые стены и металл. Он наполнял комнату, заставляя Ийлэ зажимать руками уши. Она не хотела слышать этот голос. И не могла от него спрятаться. Ребенок плакал. Тонко и надрывно. Громко.

— Мне нельзя выходить…

…тогда тот, кто стоит за дверью, убьет ребенка.

— …но мне нельзя и остаться. — Она говорила это не Нани, которая устроилась в корзине с ожерельем. Нани разглядывала его очень внимательно, перебирая розовые, идеальной формы жемчужины. — Я себе не прощу, если останусь.

Ребенок за дверью захлебнулся плачем. И заскулил.

— Я вернусь быстро, — пообещала Ийлэ.

Человек был один. Дом рассказал об этом, как и о том, что от человека тянуло старой кровью. Впрочем, нельзя сказать, чтобы запах этот был вовсе неуместен.

— Здравствуйте, доктор. — Ийлэ решила быть вежливой.

В конце концов, почему бы и нет?

В сумраке фигура доктора казалась размытой, какой-то ненастоящей. Он перестал сутулиться, и оказалось, что плечи его широки, слишком даже широки для нелепого этого костюма. Старый жилет расстегнут. Рукава некогда белой рубахи закатаны, и видны морщинистые острые локти. Руки мускулистые. В левой — ребенок, которого доктор держит за ногу, время от времени встряхивая, и тогда дитя начинает кричать. В правой — нож.

— Давайте меняться? — предложила Ийлэ, стараясь смотреть только на ребенка.

Человеку не стоило заглядывать в глаза, потому как живущее в них безумие было заразно. А Ийлэ не хотела обезуметь вновь.

— Вам ведь это надо, верно? — Ийлэ поставила саквояж на пол. — Всем это нужно… удивительно, правда, на что способны люди ради сокровищ?

Доктор наклонил голову, он слушал ее. Слышал ли?

— Положите ребенка. Он вам ничего не сделал. Где вы его взяли?

— Купил.

— У кого?

— У матери, конечно. У кого еще? — Он засмеялся сиплым, надсаженным голосом. — Недорого обошлось… полтора шиллинга. Она даже не спросила, зачем он мне. Рада была избавиться. Тварь. — Он облизал сухие губы. — Вы все твари… притворяетесь, будто… она на меня всегда смотрела так… как будто знала про меня все… знала и насмехалась.

— Кто?

— Твоя мать. — Он все-таки наклонился и положил ребенка, который тотчас затих.

Хорошо. Ийлэ очень отвлекал плач.

— Я возьму его, да?

Доктор благородно посторонился, позволяя ей пройти в ловушку тупика. И следовало бы сбежать, вернуться в надежную стальную комнату или хотя бы позвать на помощь. Но ребенок был совсем крохотным и ужасно грязным, с лицом, покрытым коростой, с гноящимися полуслепыми глазами. Доверчивым. И тихим. Почти как Нани. Мальчик? Девочка? Человек или… какая, впрочем, разница. Просто ребенок. Он лежал, ожидая, что случится дальше. Как можно было обмануть его ожидания? Ийлэ пришлось поставить саквояж на пол. Она осторожно, опасаясь причинить боль, оборачивала ребенка тряпьем, валяющимся здесь же.

— Тише, — сказала она. — Скоро все закончится… скоро уже.

Доктор ущипнул себя за куцые усики.

— Благородная альва… как же… еще одна благородная альва на мою голову. Ложь! На самом деле она была такая же, как остальные… думала, что я ее не достоин. Никого не достоин… все смеялись.

— Я не смеялась. Я считала вас другом. А вы…

Ребенок показался легким. И в чем только жизнь держится?

— Я не сам. Он заставил… сказал, что тогда всем про меня расскажет… преступление… я люблю мертвых, а это преступление. Но мертвые молчат… они особенные, они меня понимают. Я не мог иначе. Я не хотел, чтобы их убили, но иначе не мог! — Доктор сорвался на крик. — Он во всем виноват… но его убьют. Он самоуверенный… пошел наверх… решил, что я стал послушен. Яд попросил. Я дал ему яд.