наслаждения поймать изменницу на лжи. Ни о каком ином будущем, кроме самого ближайшего, он и не думал. Хотел лишь разгрузить на Бэль хоть часть своего бремени.

Но оказалось достаточно ее голоса, привычного шума ее шагов, чтобы все это изменилось, чтобы у него прошла жажда мести, чтобы вновь завязались хоть и тонкие, но прочные узы.

Короче, хотя Ноэль и присваивал себе права поборника справедливости, карателя, он не испытывал угрызений совести виновного. Заплатить собственной свободой за жизнь какого-то Вейля — какая злая насмешка судьбы!

Бэль не сделала ни Рэнэ, ни Ноэлю никаких упреков, кои, вроде бы, были оправданы их поведением. Появившись, как всегда, в наилучший момент, она испытала удовлетворение, вызванное ее снисходительностью.

Но Ноэль не смог удержаться от того, чтобы не показать ей, что он не простофиля и на удочку не попался.

— Как твоя матушка поживает? — бросил он безразличным тоном, стараясь вложить в эти простые слова всю горечь, на какую был только способен.

— Лучше, — коротко ответила Бэль.

Поскольку Ноэль поддерживал с тещей лишь напряженные и редкие отношения, состояние ее здоровья было последней из его забот.

— Ночь провела спокойно.

— Полагаю, что твое присутствие у ее ложа способствовало ее выздоровлению?

— Я тоже так думаю. Она была безумно рада меня видеть.

В нормальное время, подумал Ноэль, Бэль добавила бы: «А ты, мой милый, не слишком скучал без меня?»

Но, либо потому, что почувствовала, что он озлоблен, либо потому, что не хотела усугублять свою ложь, она от этого воздержалась.

Рэнэ собралась уходить. Бэль этому воспротивилась и великодушно предложила ей чашку чая, а затем, в конечном счете, пригласила остаться на ужин.

От смятения Рэнэ, поначалу охватившего ее, через час и следа не осталось. Она решила, что настал момент повернуть положение в свою пользу.

— А ты что, дневных выпусков газет не читала? — спросила она равнодушным тоном.

— Нет. Когда же я могла? Ведь прямиком с вокзала.

— Значит, ты не в курсе дела?

У Рэнэ была досадная привычка задавать не меньше полдюжины вопросов, прежде чем начать повествование, которое приходилось вырывать из нее по кусочкам. Бывало, что в компании она вставала и принималась шептать на ухо то тому, то другому. Это было так по-детски, что никто даже и не думал обижаться. Однако на сей раз Ноэль уловил в ее недомолвках некоторое злостное намерение.

Бэль же, со своей стороны, выказала некоторую нервозность:

— Какого дела?

— Дело потрясающее, дорогая! Убили твоего друга Вейля.

Наступила короткая тишина, коей актеры этой сцены воспользовались, чтобы понаблюдать друг за другом, или, лучше сказать, воспользовались Рэнэ и Ноэль, чтобы понаблюдать за Бэль.

— Да что ты! — сказала она. — И кто ж его убил?

Рэнэ вроде бы покоробилась:

— Ну, ты уж слишком много спрашиваешь! Полиция начала расследование лишь утром. Но пари могу держать, что это убийство из ревности.

— Боже мой, надо сходить к Юди. Она как раз спрашивала меня, свободны ли мы в воскресенье, собиралась свозить нас на природу!

Ноэль еще раз поймал себя на том, что ждет замечания, которого не последовало, замечания вроде: «Вот уж действительно не повезло! А ведь богатых и щедрых друзей так мало!..»

Ведь Бэль, с ее бессознательным эгоизмом, всегда тут же подводила свой личный итог счастью и несчастью других.

Нет, решительно что-то мешало ей с момента возвращения быть самой собой. Но что! Уверенность ли в том, что именно Ноэля она встретила накануне вечером? Страх ли, что какое-нибудь неосторожное слово позволит мужу открыть интрижку, завязанную ею с убитым?

Ноэль, весь охваченный желанием уличить Бэль, обидевшийся на нее вначале за то, что она удержала Рэнэ на ужин, теперь радовался, что благодаря постороннему человеку их разговор с глазу на глаз откладывается. Наедине с ней у него, может быть, вырвались бы непоправимые слова, жесты.

Когда Рэнэ ушла, он сложил кисти и завесил неоконченный холст, все время искоса наблюдая за женой. А та сновала взад и вперед и время от времени бросала ему словечко, на которое он отвечал односложно:

— Щипчики не видел?

— Нет.

— Передай мне графин, воды налью.

— Сейчас.

Когда она раздевалась за ширмой, и он был уверен, что она не может встретить его взгляда, он осмелел:

— Так что, не слишком сожалеешь о твоем дружке Вейле?

Тщетная попытка. Молчание было излюбленным оружием Бэль и эффективность его была ей досконально известна.

— Может, тебе надо бы траур надеть?

На сей раз Бэль заговорила. Но лишь для того, чтобы позвать Ванду, как если бы кошка была единственным здесь благоразумным существом, с которым можно разговаривать:

— Иди сюда, сокровище мое… Иди к маме. Вот сюда ложись! — Пауза. — Снова у твоего хозяина нелепый приступ ревности.

Этот нежный, звучащий чуть по-матерински, голос не произвел на Ноэля обычно производимого успокоительного эффекта. Мельком увиденная в парке на авеню Семирамиды хрупкая фигурка не покидала его мысли.

— Я-то вот его не спрашиваю, что он делал с Рэнэ, когда меня не было.

Ноэль продолжал неуклюже настаивать:

— Не станешь же ты отрицать, что он тебе нравился?

Бэль в белой ночной рубашке вышла из-за ширмы. Она походила на одну из воспитанниц соседнего интерната, словно ошибившуюся дортуаром. Возлежавшая у нее на руках Ванда смахивала на большую черную муфту.

— О ком это ты?

— О Вейле!

Она остановилась и нахмурила брови. Когда надо, ее лицо умело становиться жестким:

— Умоляю тебя, прекрати говорить о Вейле! Я устала, хочу спать.

Ноэль испытал приступ еле сдерживаемого гнева. Растянулся на кровати в пижаме, подложив руки под затылок, укрылся одеялом и повернулся на бок, твердо решив, что рта не раскроет, даже если в доме вспыхнет пожар. Такие капризы, в коих он иногда часами и абсолютно против желания замыкался, были местью, местью слабого. Но невозмутимое спокойствие Бэль, ее врожденное плутовство, манера, с которой она легко выпутывалась их самых сложных обстоятельств, сводили на нет самые пылкие обвинительные речи и не оставляли ему иного выбора, как прибегать к грубости, вспыльчивости или горькому презрению.

Ноэль желал услышать: «Не хочешь меня поцеловать?», направленное на примирение, щадя при этом его мужское самолюбие, или певучее «Спокойной ночи!», означающее «Вот видишь, я-то на тебя не сержусь!» Обычно он отвечал «Нет!» в первом случае и полным молчанием во втором.

Но тщетно бесконечно ворочался он на ложе, взбивал подушку, грубо отталкивал Ванду: тишина нарушилась лишь спустя долгое время мерным дыханием охваченной сном Бэль.

Так начались для Ноэля муки, которые потом ему пришлось испытывать денно и нощно. Уже на следующий день только мысль о