Он забыл, зачем пришел сюда, но оборванные ремни на койках напомнили ему о приказе капитан-лейтенанта.

Пропавшего сигнальщика здесь не было. По пути назад Тайхман заглянул в старшинский кубрик, чтобы посмотреть, что делает Штолленберг. Тот лежал без сна, забившись между бортом и боковой планкой своей койки. Когда Тайхман дотронулся до него, он в ужасе вздрогнул.

— Как дела, Эмиль?

— Отвратительно.

— Морская болезнь скрутила?

— Нет, я просто отвратительно себя чувствую. Со мной что-то случилось. Мне ужасно плохо, и я не знаю почему. — Он и вправду выглядел неважно. Тайхман никогда еще не видел его таким угнетенным. Это был совсем другой Эмиль — его мальчишеское лицо неожиданно постарело.

— Наверное, желудок не смог приспособиться к этой болтанке.

— Дело не в моем желудке, Ганс. Я хочу сказать тебе одну вещь. Наш командир делает что-то не то, все это добром не кончится. Я знаю, почему он так поступает. Он ненавидит англичан. Мне сказал об этом Винклер. Мы с ним обсуждали этот вопрос. Я спросил его, почему командир себя так ведет, и он мне объяснил. В своем первом походе — он был тогда у Гибралтара — командир увидел в перископ, как два английских корвета расстреливают команду поврежденной немецкой подлодки, которой пришлось всплыть. После этого Лютке два дня был совсем больной. Впрочем, таким он и остался.

— Не забывай, что офицеры корвета — не профессиональные военные моряки. Вспомни Паули…

— Да, и все-таки. Он должен дать приказ о погружении. В такую погоду конвой все равно изменит курс. Мне плохо, Ганс; я ничего не могу с собой поделать. Скажу тебе откровенно — зря мы пошли на флот. От этой чертовой войны у меня…

— Тайхман, командир спрашивает, куда вы пропали.

— Иду.

Теперь уже сомнений не оставалось — сигнальщика смыло за борт. Тайхман прокричал свой доклад в лицо командиру, но ему хотелось бросить в лицо Лютке совсем другие слова.

Погода не изменилась: Тайхман в душе кипел от ярости. Он поймал себя на том, что повторяет слова старшего по центральному посту. Он никак не мог понять, почему они должны торчать на мостике — ведь в темноте ничего, кроме холодных пенящихся волн, не видно. «Ну хорошо, — подумал он, — я еще могу понять, почему командир не хочет погружаться». Под водой лодка делает всего три-четыре узла, а в надводном положении — все десять. Но зачем ему нужно держать пять человек на мостике? Наконец, пришла смена — старший квартирмейстер, Штолленберг, боцман и матрос первого класса. Командир остался там же, где и был.

Тайхман попытался раздеться. Снимая сапог, он остался стоять на одной ноге, и тут же упал вниз головой. Решив стянуть сапог в лежачем положении, он покатился по палубе, как бочка. Потом он попробовал выползти из своего кожаного комбинезона, который промок насквозь и стал тяжелее десяти шуб, но с такой силой ударился головой об эхолот, что сказал себе: «Что-то треснуло, если это не эхолот, то моя голова». Затем мало-помалу, приноравливаясь к качке, он сумел избавиться от плаща. Ему даже удалось стянуть с себя мокрый свитер и выжать его. На большее его не хватило.

Стуча зубами от холода, он сел на пол в центральном посту, и его стало мотать от одного борта к другому. Вместе с ним перемещался и старпом. Тайхман видел, какого труда ему стоило сохранять хорошие манеры в подобных условиях. Но когда от ящика с картошкой оторвалась доска и клубни посыпались старпому прямо на грудь, тот не смог удержаться и отпустил довольно забористое ругательство.

— И вы туда же, господин лейтенант, — крикнул ему Тайхман.

— Мне осточертело это саночное катание, — крикнул в ответ Витгенберг. — Как же хочется спать…

И в эту минуту они оба впечатались в распределительный щит.

Время, казалось, застыло на месте, и пытка продолжалась. Подводники ругались и орали; они переходили от гнева к отчаянию; их бросало от ярости, когда хотелось крушить все вокруг, к тупой покорности судьбе. Холод был невыносимым. Стальные борта лодки казались сделанными изо льда. Люди чувствовали, что медленно замерзают, и, возможно, в самом деле замерзли бы, если бы качка не заставляла их постоянно двигаться. Есть и пить из-за качки было невозможно.

Кто-то крикнул в люк рубки:

— Человек за бортом!

Тайхман услыхал эти слова и сначала никак не прореагировал. И вдруг он похолодел…

— Кто упал в воду?

— Не сказали.

— Рулевой, я хочу знать, кто это. Сейчас же.

— Они не сказали, господин мичман.

И тут он увидел, что Витгенберг взбирается по трапу рубки. Он услыхал, как открылся люк, и старпом что-то крикнул. Потом увидел сапоги старпома, за ними — его брюки и, наконец, показался сам старпом, промокший насквозь и похожий на пловца, выходящего из воды. Витгенберг поскользнулся на блевотине рулевого и упал. Тут Тайхман увидел его лицо — и отвел взгляд.

Старпом не произнес ни слова.

Тайхман обвел глазами центральный пост. Он оглядел его медленно и внимательно. Вентили и рычаги, с помощью которых управляли клапанами пяти балластных цистерн: первым, вторым и третьим по обоим бортам, четвертым и пятым. Цистерна пять находилась в носу. Цистерна один — на корме. У обеих были вентили. У трех других — рычаги. Рядом с собой он увидел опреснительную установку. Он обратил внимание, что она работала. Затем увидел эхолот. Штурманский стол с картами. Ящик с картошкой. Приборную панель. Два штурвала горизонтальных рулей. Глубиномеры, большой и маленький. Трубопроводы. Потом он начал осматривать все это снова.

И снова.

И снова.

Пока, наконец, центральный пост не закружился у него перед глазами.

Тайхман снова осмотрел его, отмечая все, что попадалось ему на глаза.

Когда вахта сменилась, с мостика спустились три человека. Командир остался наверху.

— Ты и сам плохо выглядишь, Ганс, ты…

— Я думал… старпом сказал, что тебя смыло…

— Меня? Нет, смыло Шмидта, боцмана.

— А мне сказали, что пропал носовой сигнальщик, тот, что стоял рядом со старшим квартирмейстером, — уточнил Витгенберг.

— Так это и был Шмидт. А я в этот раз осматривал кормовой сектор, так как командир…

Старпом и Штолленберг отвернулись и занялись какими-то своими делами. Тайхман подумал, стоит ли сказать Штолленбергу, как сильно соленая вода жжет глаза.

Утром первая вахта вернулась на мостик, голодная, замерзшая и смертельно усталая. Было темно. Шторм ревел по-прежнему. Одежда не успела просохнуть, и они надели ее сырой — ведь все равно волны ее тут же промочат. И снова вода была ледяной, но теплее ветра.

К 10:00 небо слегка посветлело. Над горизонтом возник бледный холодный свет и окрасил все вокруг в грязно-серые тона. Море было покрыто хлопьями пены, но она уже не сверкала как снег под солнцем. Даже пена казалась грязной — она напоминала жидкую овсяную кашу. Этот тусклый цвет угнетающе действовал на психику. Он высасывал все силы и все мужество, пока не становилось все равно — жить или умереть. Ближе к полудню появилось солнце — бледный желтый шар, не испускавший лучей.