Акустики доложили, что эсминец остановился.

— Я требую тишины, — заявил командир. — Свободные от вахты, укладывайтесь на койки и лежите.

Он велел заглушить левый электромотор, а правому дать средний ход.

Но тут в офицерском кубрике застонал Мюллер. Было слышно, как в кормовом отсеке лихорадочно, но очень тихо работали машинисты. Потом на пол упал гаечный ключ.

— Вот жопы, — пробормотал инженер-механик. Его нервы были взвинчены до предела.

— Винклер! — произнес командир. — Следите за своей речью!

— Прошу прощения, господин капитан-лейтенант. Случайно вырвалось.

— Это называется lapsus linguae,[8]старина Винклер, — вмешался старпом, — с каждым может случиться.

Эти латинские слова на дне моря, в ситуации между жизнью и смертью, прозвучали странно успокаивающе. Тайхман почувствовал, что восхищается мужеством старпома более, чем когда-либо прежде.

Стрелка глубиномера показывала 116 метров. Оба носовых горизонтальных руля были поставлены на полный подъем. Подлодка погружалась медленнее, чем раньше, но все-таки погружалась. «Если не починят главную помпу, то нам конец», — подумал Тайхман.

Тук.

Подводники вздрогнули, словно их ударили хлыстом в лицо.

И снова — тук.

Все умолкли. Тайхман слышал дыхание своих товарищей.

Тук — пауза — тук, тук, тук.

Тишина.

Потом послышался такой звук, как будто кто-то бросил горсть камешков о борт лодки.

— Мы попали в луч гидролокатора эсминца, — передал акустик.

— Верно, — подтвердил Лютке и дал приказания рулевому.

Он попытался развернуть лодку кормой к эсминцу, чтобы затруднить эхолокацию. Но подлодка плохо слушалась руля и двигалась очень медленно.

— Эсминец приближается, — передал акустик.

— Пусть подходит, — сказал капитан.

— Пеленг один-два-ноль. Эсминец приближается очень быстро, — доложил акустик.

— Они всегда спешат, эти консервные банки, — произнес командир, потом быстро произвел подсчеты — курс подлодки, курс цели, курс уклонения; стоит ему ошибиться, и подлодка попадет под глубинные бомбы. Это понимали все и не сводили с командира глаз.

— Право руля, полный вперед, — приказал командир.

Звук винтов эсминца стал громче. Вскоре эсминец оказался прямо над головой. Шум его винтов превратился в рев…

Надо ждать.

Ждать, что будет дальше.

Ждать.

И тут над головой раздались два громовых раската. Впрочем, они были гораздо сильнее грома. Тайхман упал в ящик с картошкой. Ошметки ржавчины и краски посыпались ему на шею. Все кончено, подумал он, вернее, не подумал, а просто почувствовал. Но до конца было еще очень далеко.

Когда Тайхман поднялся, в его лицо вонзился нож. Порез жгло как огнем. В эту же минуту инженер-механик сказал:

— Указатель уровня воды течет.

— Заделайте течь, — приказал командир.

— Эсминец удаляется, — передал акустик.

Командир велел остановить один мотор, а второй пустить на «самый малый».

В тишине раздавалось только шипение манометра, которое звучало то выше, то ниже, то опять выше и наконец превратилось в устойчивое сопрано. Глубиномер показывал 160 метров. Командир выключил фонарик. Тиммлер всхлипывал.

— У нас что, на борту появился младенец? — спросил командир.

— Мне об этом ничего не известно, господин капитан-лейтенант, — ответил старпом.

Тиммлер продолжал всхлипывать. Слышно было, как в темноте стучат его зубы.

— Господин доктор Тиммлер, после того, как мы всплывем, вы засядете за Сенеку. Его книги есть в нашей библиотеке. Это приказ. Самое позднее через три дня вы принесете мне эссе, страниц эдак на двадцать, не меньше, озаглавленное «Чему научил меня Сенека». Вам понятно?

Подводники услышали, что эсминец замедлил ход. Тиммлер ничего не ответил, но, по крайней мере, перестал всхлипывать.

— Я что, неясно выразился, господин доктор Тиммлер? Или вы потеряли дар речи оттого, что услыхали имя философа из моих уст?

Эсминец остановился. Больше они ничего не слышали, но знали, что он ищет их.

— О боже! — простонал Тиммлер.

Лютке направил подлодку по последнему пеленгу, переданному акустиком. Стояла мертвая тишина — и на подлодке и за бортом. В людях зародилась надежда, что консервная банка не сумеет их обнаружить.

— Не надо считать меня Богом. Считайте меня лучше дьяволом, я не обижусь, господин доктор Тиммлер.

— Хорошо…

— Не понял?

— Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.

— Отлично, господин доктор. Со временем, глядишь, я сделаю из вас человека, господин доктор.

Тишина длилась долго. «Может, он нас потерял», — подумал Тайхман. Он был один. В эту ночь они все остались наедине со своим страхом. Со страхом надо было справляться самому. Тайхман закрыл глаза и прислушался к ночной тишине. Все остальные тоже слушали тишину — из всех чувств остался только слух. Но слух не дает ощущения времени; никто не знал, сколько продолжалась тишина. И тут снова послышалось: тук. Словно кто-то постучал в борт лодки.

Впервые в жизни Тайхман услышал, как плачет — Тиммлер не в счет — мужчина. Наверное, это помощник механика, подумал Тайхман. Плач — вещь заразная.

Тук. И еще через несколько секунд — тук. После этого паузы, во время которых луч гидролокатора не попадал на корпус подлодки, стали укорачиваться. А потом снова рассыпалась горсть камешков. Винты эсминца закрутились все быстрее и быстрее; шум их становился ближе и громче. Эсминец приближался; подводники слышали все — как он прошел прямо над ними и как в воду посыпались глубинные бомбы. И они автоматически принялись считать.

Эсминец уходил на полной скорости, чтобы не попасть под взрывы собственных глубинных бомб. Тайхмана от страха охватила небывалая слабость. Он сел на пол и съежился, положив голову на колени и закрыв руками уши. Взрыватели поставлены на большую глубину, думал он, поэтому бомбы дольше опускаются. Но чем больше глубина, тем сильнее взрыв — ведь вода здесь плотнее. Томми знают свое дело. Они не собираются зря тратить свои глубинные бомбы. Не надо думать об этом, говорил он себе, надо думать о чем-нибудь другом. Надо выкинуть из головы мысли об эсминце. Тайхман знал, что рядом с ним находятся его товарищи, но чувствовал себя ужасно одиноким и несчастным, как свинья, которую вот-вот заколют. «Нет, это неудачное сравнение. У свиньи нет разума, а у меня, к сожалению, он есть», — подумал он. Чтобы избавиться от мыслей о смерти, он стал подыскивать другое сравнение и остановился на крысе, которую утопили в собственной норе. Но сначала эту крысу хорошенько потрясли, чтобы помучить, а потом не спеша утопили, чтобы она поняла, что с ней делают. Он почувствовал, что превращается в труса; он почувствовал, как утекает все его мужское начало — начало, которым он столь часто бравировал. Один-единственный «тук», и от него ничего не осталось. Эсминец сбросил на них десять глубинных бомб.