– с трудом.

Но всё же – вышли на улицу.

Постояли там, отдышались.

И двинулись вперевалку, неспешно, вдвоём, к метро.

И Володя сказал:

– Ну, Вагрич, ты наелся?

И Вагрич ответил, улыбаясь довольно:

– Да!

И Володя сказал:

– Пожалуй, не поеду я на метро.

И Вагрич спросил:

– Почему?

И Володя сказал:

– Там – люди. Многовато людей. Толкотня. Я поеду домой – на такси.

И Вагрич одобрил его:

– Ты правильно рассуждаешь.

И Володя на это сказал:

– Но и ты на такси поедешь.

Удивился Вагрич тогда:

– Почему?

Володя сказал:

– Потому что я так решил.

Вагрич, грустно вздохнув:

– Понимаешь, на такси у меня нет денег.

И Володя ему сказал в тот же миг:

– Деньги есть – у меня.

И полез в карман. И достал из кармана рыхлую пачку денег – мятых советских рублей.

Показал их Вагричу:

– Вот. Видишь, сколько их у меня, этих денег? Девать их некуда. Приезжали ко мне вчера иностранцы. Купили картинки. Расплатились они рублями. А родителей дома не было. Поразмыслил я – и оставил эти деньги себе. Как видишь, пригодились они, в ресторане. И ещё пригодятся, обоим. Но теперь уже – на такси.

Вагрич:

– Ясно. Теперь я согласен. Мы поедем с тобой – на такси.

А Володя:

– Ты – на одном, ну а я – на другом такси.

Вагрич:

– Понял. Пусть будет так.

А Володя:

– Возьми-ка деньги. Пригодятся тебе, на такси. Отдавать их не вздумай, не надо.

Вагрич:

– Ладно. Спасибо тебе.

А Володя:

– Лови такси!

Помахал Бахчанян рукой у обочины тротуара.

И подъехали вскоре к художникам сразу две, почему-то, машины.

И Володя залез в машину, ту, которая к ним подъехала первой, быстро устроился в ней поудобнее и сказал Бахчаняну:

– Пока! До встречи!

И машина с Володей тут же устремилась куда-то в пространство.

На второй машине уехал Вагрич – тоже куда-то вдаль.

Так закончилось их совместное посещение ресторана.

Вспоминая об этом, Вагрич изумлённо качал головою, приговаривая:

– Ну и Яковлев! Что тут скажешь? Действительно – гений!..

Было это – в таком далёком, шестьдесят девятом году.

Бахчанян был известен в столице. Все любили, все знали его.

И всего-то лет через пять – Бахчанян уехал в Америку, вместе с Ирой, женой своей.

И лишилась Москва Бахчаняна.

Но Америка – приобрела.

Впрочем, как посмотреть на это.

Хоть в Америке долго жил Бахчанян – да всё ж не прижился.

Не его была эта страна. Если честно – совсем чужая.

Да, работал он там, и много.

Стал среди эмигрантов – известным.

Но, конечно же, тосковал на чужбине, в Нью-Йорке, – о родине.

Той, где почва его была.

Той, где людям нужен он был.

Той, которую он – любил.

Несмотря на свой юмор чёрный.

Несмотря на все разногласия.

С чем? С режимом советским? Пусть.

Разногласий с родиной – не было.

Никогда. И быть не могло.

Почему не вернулся Вагрич, вместе с Ирой, снова на родину?

Видно, были причины. Трудно говорить об этом теперь.

То-то было Вагричем столько и дорог, и тропинок пройдено.

Только родина оставалась – самой страшной из всех потерь.

Вспоминал ли Вагрич в Америке свой поход в ресторан, давнишний, небывалый, с Володей Яковлевым?

Разумеется, вспоминал.

И не только его – но и всю свою, необычную, незабвенную, и поэтому драгоценную, это было ведь, – жизнь в Москве.

Свежий ветер повеял сызнова – и сорвал лепестки с цветущего в гуще майского полудня дерева – и развеял их в синеве…

Яковлев был – так сложилось, а почему – не стану вдаваться в подробности нынче, сложилось – и всё, и точка, вернее – сто многоточий и вопросительный знак, и причин хватало для этого, и тот, кто хочет, поймёт, а другие поймут потом, – человеком, слишком зависимым от места, где он обитал, был человеком домашним.

Он привык ежедневно трудиться.

Так ему спокойнее было.

Так он – жил, а не просто, в грусти пребывая, существовал.

Дом есть дом. И в доме – квартира. Небольшая. Но в ней – своя комнатка. Закуток. Но зато он – свой. И еда на кухне. И чай. Сигареты. Лекарства. Всё – под рукой. Куда же идти? И зачем? Лучше – дома сидеть. И – работать. Много работать. Потому что работа – спасение.

Да, конечно. Всё это – так.

Без работы – нельзя никак.

Вот и тянутся день за днём.

Но – январский снег за окном.

Но – полночный дождь в октябре.

Но – прозрачный свет на заре.

Но – сиянье солнца весной.

Это всё – пройдёт стороной?

И Володю порой тянуло – на простор, на волю. И он выбирался из дому. Редко? Что же делать! И то хорошо.

Пусть и редко. Зато ведь – с пользой.

Надышаться вдосталь свободой.

Ненадолго? Или же – впрок?

Никому не узнать об этом.

Это скрыто от всех – вдали.

И – в душе, напоённой светом.

Для искусства. Для всей земли.

Ах, прогулки! Осколки были. Лист, надорванный по краям.

И тем более редкими были визиты его – к друзьям.

Году в шестьдесят девятом он, к моему изумлению, вдруг заявился ко мне, в квартиру мою тогдашнюю, на пронизанной звоном трамваев и заросшей деревьями старыми, выходящей к мосту, за которым начинались Сокольники, улице Бориса Галушкина, в это пристанище всей московской, да ещё и заезжей богемы, – возник предо мною, выбритый старательно, в свежей рубашке, в приподнятом настроении, – и заявил с порога:

– Алейников! Ты поэт настоящий. Я это знаю. И стихи твои – слушать люблю. Читать мне трудно, а слушать – это как раз для меня. Ты давай читай мне, а я буду слушать тебя и делать рисунки к твоим стихам.

Я сказал:

– Хорошо, Володя. Почитаю тебе стихи.

Яковлев:

– Только ты найди мне побольше бумаги, любой, какая найдётся у тебя. И – чем рисовать.

Я сказал ему:

– Да, конечно. Постараюсь всё это найти.

Бумагу нашёл я – для пишущей машинки, формата обычного. Нашёл я и карандаши цветные, несколько штук. И даже цветные мелки. Положил всё это на стол.

Володя уселся за стол. Перед собой пристроил стопку бумаги, так, чтобы удобнее было брать её и рисовать. Карандаши и мелки приготовил, по правую руку.

Посмотрел на меня внимательно. И сказал мне:

– Теперь читай!

И стал я читать стихи.

Володя, вперёд подавшись, всем корпусом, весь – навстречу, само внимание, весь – предвестие рисования, вслушивался в слова, в их музыку,