марка продолжала стремительно падать, пришлось продать не только остаток книг, но и вообще все, что можно было вынести из дому.

Бабушка Хардекопф взялась за шитье и починку вещей, чтобы вносить в дом и свой заработок. Фрида, как в давно забытые времена, опять нанималась на уборку контор и стирку белья. Даже школьница Эльфрида, кроткая, мечтательная девочка, и та после школы работала посыльной в аптекарском магазине.

И все же Фрида и ее дети нередко ложились спать голодными. Сухого хлеба и то не хватало. Такой нужды семья Брентенов не знала даже в самые тяжелые военные годы.

Были, однако, практичные люди, уловившие дух эпохи, как они это называли. Хинрих Вильмерс, страстный любитель ската, говорил, например, что бывают-де такие бесшабашные времена, когда все моральные устои перевернуты вверх ногами и в жизни царит полная противоположность тому, что обычно дозволено. Он и Мими с недавнего времени переселились за город, в Ральштедт, где приобрели дом с обширной усадьбой. Уже летом двадцатого года Хинрих Вильмерс стал владельцем крупного увеселительного заведения под названием «Вандсбекерские залы для почтенных бюргеров». Это был ресторан с большим салоном, клубными комнатами и садом, вмещающий добрых восемьсот посетителей. Родные задавались вопросом, откуда же у Вильмерса вдруг объявились такие крупные деньги; поговаривали, что он уплатил за «Вандсбекерские залы» долларами и гульденами. Официальный ответ Вильмерсов гласил, что Хинрих якобы получил наследство из Америки и сразу стал богатым человеком. Но зависть проницательна, подозрительность дальновидна. Зря, что ли, у него зять — директор банка? А во времена инфляции золото само прилипает к рукам банковских директоров. Тесть покупал рестораны и виллы, а зять, директор банка, Гайнц Редерс, несмотря на обширнейшие деловые связи с голландскими банками, по-прежнему вел самый скромный образ жизни, не делал никаких приобретений и избегал всякой показной роскоши. Это было столь же подозрительно, как если б он ударился в другую крайность.

Вильгельм Штамер, владелец транспортной конторы, оказался менее удачливым. Он был новичком в деловом мире, и богатое возможностями время вскружило ему голову, лишило осмотрительности. Штамер попал в тюрьму. Он брал подряды на перевозку грузов в Голландию, но некоторые поездки неизменно совершал лично. Это обратило на себя внимание, тем более что он всегда имел дело с одной и той же роттердамской экспортной фирмой, давно уже бывшей на подозрении у полиции. При внезапном и тщательном обыске немецкие таможенники нашли в подушках шоферского сидения бриллианты и валюту.

Штамера приговорили к восьми годам тюремного заключения.

Предприятие его перешло к сыну.

Постигла неудача и Пауля Папке. С тех пор как «еврей Еленко» уволил его из театра, он чувствовал себя невинной жертвой «анархического времени», как он выражался… В суде по трудовым конфликтам Папке повел длительную и ожесточенную тяжбу против нового директора театра, но «продавшийся» председатель суда отказал ему в иске, в довершение всего присудив еще и к уплате судебных издержек. Папке бесновался, писал жалобу за жалобой, помещал пасквильные статьи в «Нахтпост», оплачивая их звонкой монетой, но толку от этого было мало.

И что уж, прости господи, они поставили ему в вину?.. Два-три прогула, то, что вечерок-другой он позволил себе покутить, поручив дела костюмеру… Неодобрительные высказывания о театральном руководстве, которое он — да разве он когда-нибудь говорил неправду! — обвинял во взяточничестве и называл иудейским. И если эти обвинения остались недоказанными, то лишь оттого, что по своему душевному благородству он не мог выдать лицо, доверившееся ему. Все это смехотворные, за волосы притянутые придирки, жаловался Папке. О бесследном исчезновении нескольких кусков шелка и других материй он скромно умалчивал. Бог ты мой, в эти времена исчезали и не такие вещи. Из-за каких-то несчастных нескольких метров шелка подымать такой шум! И Папке со спокойнейшей совестью говорил всем, кто не отказывался слушать, что его выставили из театра евреи и социал-демократы. Они просто не терпят вокруг себя прямых людей, которые не желают плясать под их дудку.

Разорен он, однако, не был. О нет! Проживет он и без театра, без этого «еврейского учреждения»; ведь у него есть его аренда на уборные в ресторанах и увеселительных заведениях. Доходов от этой аренды ему вполне хватит на приличное существование. О нет, помилуй бог, он далеко еще не нищий, не попрошайка, не жалкий бедняк, от которого люди брезгливо отворачиваются…

Именно поэтому Папке был глубоко задет неожиданной холодностью Хинриха Вильмерса, который перестал появляться в кружке «Гордость и отрада бюргера» и не приглашал его сразиться в скат. С тех пор как Пауль Папке не назывался более господином директором и главным администратором, а был всего лишь арендатором уборных, Вильмерсы стали смотреть на него свысока и всячески это подчеркивали. Папке как-то сказал с циничной откровенностью, какой любил иногда щегольнуть:

— Можно подумать, что от меня несет мочой, моей благодетельницей!

III

Не только деловые неудачи портили жизнь Паулю Папке; гораздо больше ее отравляли семейные распри, доводившие его порой до белого каления.

Папке, в гостиных любивший разыгрывать из себя светского льва, а в обществе мужчин — женоненавистника, до сорока с лишним лет оставался верен своему холостяцкому принципу и давно уже полагал, что навсегда избавился от опасности брачных уз. Но тут путь его пересекла пышная блондинка по имени Адель, вдова мясника Швенике из Ноймюнстера. Он увивался за ней, пуская, по своему обыкновению, пыль в глаза, и, стараясь блеснуть перед людьми, потчевал ее двусмысленными словечками и преувеличенными, как всегда, ироническими комплиментами. Но Адель оказалась не из тех, кого легко провести за нос, и Папке слишком поздно это понял: не прошло и десяти дней, как он был помолвлен, а к концу месяца — женат.

Вдова мясника знала, чего хочет; она отличалась не только решительным складом ума, но и решительностью действий. Эта вдовушка крепко держала в руках своего ухажера, мяла и тесала его на свой лад, и как он ни извивался, как ни противился, а она добилась всего, чего хотела. Правилами так называемого хорошего тона она полностью пренебрегала и еще до свадьбы переехала к нему, в его холостяцкую квартиру. Тут уж он сам, опасаясь пересудов соседей и знакомых, предложил отправиться в магистрат. Он шел туда, как на эшафот, и юмором висельника оглушал себя, а других вводил в заблуждение.

Ненадолго, однако, хватило у него юмора. Бросив якорь в гавани нового брака, Адель не обнаружила ни малейшей склонности приспособиться к супругу. После первых же жестоких ссор, которые показали, что она ни в чем ему не уступит, супруги перестали считаться друг с другом, и каждый