непроницаемый для людского сознания!

А мелодия все звучала, и была хороша, и не хотелось ни о чем думать, только слушать ее и дивоваться на движение собственных пальцев, которые обрели удивительную чудодейственность.

Когда же мелодия смолкла, Агван-Доржи снова услышал голос девушки, но теперь в нем отметилось тихое умиротворение. А потом он увидел зависшую над очагом тень ее, слабую, дрожащую, в любое мгновение готовую утянуться из юрты вместе с дымом.

И сказала тень девушки:

— Я ухожу, и теперь уже навсегда. И да будет дарующий благо мир с тобою и не покинет и в самую горестную минуту!

33.

Недолго хворал отец Василий, отошел с миром, наказав Мите-богомазу похоронить его на старом кладбище за церковкой. Удивительно: когда жив был батюшка, все, исходящее от него, дарующее и оскуделому сердцем душевное тепло, принималось людьми как должное, не требующее объяснения, казалось, ничему тут и ни в какую пору не поменяться, но вот поменялось, и теперь даже самый крепкий духом человек заметно сник, лишившись опоры, почувствовал себя сиротой. Мужики ходили от избы к избе, переговаривались негромко, точно бы боясь бесовского наваждения, чего доброго, услышат окаянные и накличут беду на поселье. И вовсе бы ослабнуть им в своей духовной укрепленности, если бы не сказал Митя-богомаз голосом просветленным и ясным:

— Услышано было мною в час отпевания упокоившегося, чистотой помыслов пленившего нас, что надобно ступить мне на церковную стезю и в меру отпущенного разумения вершить Господнюю волю. А еще сказано было, что истая благость, обильно дарованная отцу Василию, не отошла вместе с ним в иной мир, но живет в сердцах наших и не даст совлечь нас на путину греха.

И пошли тогда мужики и бабы, малые дети на кладбище и рвали траву, подравнивали кресты на могилах староверов, и сделалось окрест чисто и осиянно. Высоко поднялся пахнущий смолой Крест Православный на могиле отца Василия. И долго стоял возле нее творитель Креста Прокопий Старцев, и слезы текли у него из глаз, были эти слезы, хотя и солоноватые, облегчающие душевную боль, влекущие к чему-то в себе, неистраченному во времени, доброму и светлому. И сказал он чуть слышно:

— Ты и тут первый.

И — ушел.

Чуть свет Митя-богомаз был на ногах: в стольном сибирском граде его ждало посвещение в церковный сан. Его провожала Анюта, маленькая, светлоликая, с покорствием и смирением в очах; после рождения дочери в ней произошла перемена, и, коль скоро что-то и было в прежние леты, отчего она могла обидеться, то теперь всякую малость, способную растревожить на сердце, она старалась не замечать; стала ровна со всеми и спокойно принимала жизнь, ничему в ней не противилась и, когда нападала напасть, а она нынче зачастила на крестьянские подворья, терпеливо сносила и самое худшее, говоря негромко: «На все воля Божья!» И это, в прежние леты казавшееся слабым и беспомощным, теперь принималось ею с открытой душой.

Утро еще не взнялось, было розовато-тусклое, и тропа, на которую ступил Митя-богомаз, выйдя за околицу поселья, едва угадывалась, но уже вовсю щебетали в толстых сосновых ветвях лесные птахи, впрочем, еще не покидая насиженных мест. Дерева стояли плотно, одно к одному, тропа петляла меж них, местами обильно заросшая чепурой, и Митя вдруг да и утеривал ее из виду, но ненадолго, он знал здешние места не понаслышке, не однажды хаживал по ним, и потому не чувствовал робости, даже когда оказывался в опасной близости от круглого, черно взблескивающего болотца, а их тут великое множество, и не стоит проявлять спешки и пытаться перебрести какое-то из них: и сам не заметишь, как завязнут ноги в темной хляби, проваливаясь все глубже и глубже. Гиблыми зовутся эти места, пользуются дурной славой, сказывают, не однажды пропадали тут побродяжки, занесенные сюда шальным ветром; от них только и отпечатывались следы на мокрой земле… А еще сказывают, что души тех побродяжек летают над гнилыми болотцами и плачут, и стонут; посреди ночи, проходя здешней тропой, вдруг услышишь жалобный стон и невольно остановишься, сильно сожмется сердце и захочется проникнуть в тайное тайных природы и понять, отчего она милостива к одним, а к другим жестока. Иль мало выстрадал человек, чтобы обрести уважение от нее? Иль не достойны мы, многогрешные, такого уважения, зачастую обрубая корни, связующие нас с землей-матерью? Иль не воздастся нам за это суровой мерой, и отмеряны будут грехи наши, а добрые деяния окажутся столь ничтожны, что не увидеть их и божественному глазу?!.. Но как бы ни старался понять исходящее от земли, от ее сердечной сущности, не поймешь, если не подвинешь себя к пределу возможного в душе, к тому, что правит благо рождающим и сеющим, и не так, чтобы неосознанно и ничего не суляще, но искренне и горячо, с осознанием истинного своего назначения в мире.

Шел Митя-богомаз скользящей тропой, утро поспешало за ним, все более утрачивая непроглядную розовость, сизой тенью упадающую на землю и там застывающую надолго; очищалось небо, а вот уж и солнышко взблеснуло над белым снежным опушьем ближнего гольца, и было еще неокрепшее, словно бы даже обтянутое пеленой робости, но уже чувствовалось, что потеснить ее, ужать ли ему ничего не стоит, и так случится, когда солнечные лучи отогреются после ночного недвижения и обретут свычную с ними силу.

Митя миновал гиблые места и уже хотел подняться на горушку, заметно облысевшую после прошлогоднего лесного пожара: и по сию пору обоженные дерева не одолели смертной нави и были грустны и потеряны, хотя все еще цеплялись за упругую землю живыми корнями, — как вдруг увидел на самой хребтине суетящихся людей в зеленовато-серой одежде и не сразу догадался, кто они и что тут делают в такую пору?.. Они тоже увидели его и поспешили встречь, перепрыгивая через обугленные мертвые дерева и держа в руках автоматы. Митя-богомаз прислонился спиной к маленькому, одиноко взросшему посреди разнотравья, странно горбатящемуся, как если бы не могло набраться сил, чтобы выпрямиться и легко и весело, подобно своим сородичам, посмотреть на мир, тонкоствольному деревцу и стал ждать. А когда те подошли, сказал легко:

— Мир вам!..

Наверное, что-то не понравилось людям в камуфляжной форме, они грубо обыскали его, а не найдя ничего, разозлились, и кто-то, подойдя, ударил его в лицо, а когда Митя поднялся с земли, этот ли, быстрый на расправу, другой ли, но тоже с холодным блеском в глазах, спросил:

— Ты кто?

Митя, утирая рукавом короткого пиджака кровь с рассеченной