В действиях Перкина невозможно было усмотреть ни одной классической ошибки. Он не ронял платков с монограммами, не пытался обеспечить себе фальшивое алиби, не оставлял, якобы по рассеянности, датированных автобусных билетов, не проявлял излишней осведомленности. Он больше слушал, чем говорил, был коварен и осторожен.

Я размышлял об Анжеле Брикел и о тех послеполуденных часах, которые Перкин проводил в одиночестве. Уж если она и Гарета хотела соблазнить… Нетрудно представить, какими глазами она смотрела на Перкина. Даже интеллигентные люди, нежно любящие своих жен, время от времени тоже поддаются подобного рода соблазнам. Вспышка страсти. Украдкой сорванное наслаждение. Конец эпизода.

Однако эпизод на этом мог и не закончиться: нежелательная беременность — а в результате целая проблема. Женщина могла потребовать денег, могла угрожать оглаской. Могла даже пойти на то, чтобы разрушить чью-то счастливую супружескую жизнь.

Предположим, Анжела Брикел действительно была беременна. Допустим, ей было доподлинно известно, кто отец ее будущего ребенка. А поскольку она имела отношение к чистопородным скакунам, то прекрасно знала, что установление отцовства основано на данных точной науки. Отец не сможет опровергнуть результатов биохимических исследований. И вот она тащит его в лес, всячески настаивает и угрожает, давя на психику.

Перкин же совсем незадолго до этого видел мертвую Олимпию, лежащую у ног Нолана. Он неоднократно слышал о том, как быстро и легко она умерла. Эта картина наверняка отложилась у него в памяти. Самое удачное решение всех его проблем лежало в его крепких руках.

Я представлял себе те чувства, которые должен был испытывать Перкин, то, на что он должен был решиться.

Узнай об этом Мэкки, она вполне могла бы не вынести удара. Анжела Брикел явно понесла от Перкина. А он любил Мэкки и никоим образом не мог допустить, чтобы она об этом узнала. Вполне возможно, что его мучил стыд. Он скрывал происшедшее даже от отца.

Он не смог побороть в себе искушения: Анжела Брикел должна была умереть. Быстро и легко.

А может быть, вовсе и не она, а он завлек ее в лес. Заранее все рассчитав. Вполне допустимо, что это был не аффект, а первая из ловушек.

Сейчас невозможно узнать, по какому из двух сценариев он действовал. Одни предположения. И все.

Интересно, что он чувствовал, вернувшись домой? Только облегчение?

Вероятно, Перкин решил, что если тело в конечном итоге будет найдено, то он заявит инспектору, что вообще не помнит такой девушки. Никто не заметил бы в этом ничего странного — на конюшнях он почти не показывался.

Его фатальная ошибка заключалась в том, что, желая спрятать концы в воду, он пытался инсценировать исчезновение Гарри.

По делам их узнаете их…

По его стрелам.

У меня мелькнула мысль, что Дун еще не успел додуматься до того, чтобы обыскать мастерскую Перкина. Не исключено, что он нашел бы там заготовку, из которой Перкин вытачивал стрелы. Вряд ли Перкин стал бы делать их из каких-нибудь экзотических пород. Вполне может статься, что изготовил он их из того же мореного дуба, который шел на его поделки.

А поскольку у него под рукой не оказалось подходящего материала, стрелы вышли без оперения.

Не исключено, что Перкин допускал возможность криминологических анализов образцов пород дерева в его мастерской. А уж в дереве он разбирался как никто другой.

Исключительная дотошность Дуна, видимо, лишила его последней надежды.

Он и в самом деле любил Мэкки. Но мир его рухнул. У него не было выбора.

Я подумал о том, как Тремьен всегда гордился мастерством своего сына. Подумал о беспокойном возрасте Гарета. Подумал о Мэкки, чье лицо светилось тихой радостью от сознания того, что она носит в себе ребенка. Подумал о том, каким этот ребенок вырастет.

Кто выиграет от того, что правда всплывет наружу? Разразится настоящая трагедия. Все эти люди, ставшие мне столь близкими, будут мучиться и страдать. Больше всего достанется родным и близким.

А что уж говорить о ребенке, который будет расти с сознанием того, что его отец — убийца. Оставшись в неведении, Мэкки со временем избавится от скорби и печали. Пятно несмываемого позора не падет на Тремьена и Гарета. Всем будет только лучше, если эту тайну так и не раскроют. А для этого мне нужно совсем немного — держать язык за зубами. Ну что ж, сделаю им этот подарок.

Промолчу.

После непродолжительного следствия, через неделю, дело о смерти Перкина было прекращено. Заключение коронера однозначно гласило: «Несчастный случай». Были принесены соболезнования семье. Приехав забрать меня из госпиталя, Тремьен сказал по пути в Шеллертон, что Мэкки стойко прошла через все мучительные судебные процедуры.

— А как она переносит беременность?

— Хорошо. Ребеночек только придает ей сил. Она говорит, что Перкин с ней, и останется с ней навсегда.

— Понимаю.

Тремьен бросил на меня быстрый взгляд.

— Дун уже успел выяснить, кто всадил в вас стрелу?

— Не думаю.

— А сами-то вы знаете?

— Нет.

Некоторое время мы ехали в молчании.

— Мне только интересно… — неуверенно проговорил он.

— Дун навещал меня дважды, — видя, что Тремьен замолчал, начал я. — Я сказал ему, что не знаю, кто стрелял в меня, и даже не имею ни малейшего представления, кто бы это мог быть.

Конечно, я не сообщил ему, где искать заготовку, из которой были выточены стрелы.

Дун полностью разочаровался во мне: он решил, что я сговорился с ними. Гудхэвены, Эверарды, Викерсы и Джон Кендал — все они заодно. «Да, — согласился я с инспектором. — Извините». Дун также сообщил мне, что не представляется возможным найти убийцу Анжелы Брикел. «Пусть покоится с миром», — сказал я ему, кивнув головой. На прощание он посоветовал мне следить за своим здоровьем. Я пообещал ему. Уходил он медленно, в наших глазах отражалось взаимное сожаление и симпатия.

— А не думаете ли вы, — с болью в голосе сказал Тремьен, — что в вас стрелял кто-то, кому было известно о вашем намерении вернуться за камерой Гарета?

— Я сказал Дуну, что, вероятнее всего, это был какой-нибудь мальчишка, вообразивший себя Робином Гудом.

— Нет… боюсь, что…

— Выбросьте это из головы. Какой-то мальчишка.

— Послушайте, Джон…

Он знал. Он был умен. Он наверняка пришел к тем же выводам, что и я, и тем же путем. Кроме того, кто лучше него знал его собственного сына?

— И о книге… — неуверенно начал он. — Не знаю, стоит ли ее продолжать.

— Я буду писать ее, — твердо ответил я. — Книга явится признанием вашего жизненного пути. Сейчас это для вас особенно важно, не менее важно это и для Гарета, Мэкки и вашего еще не родившегося внука. И я сделаю это для вас.