— Я слышала, ты бросил свой меч в Фарсале и спрятался.

— Если бы я не бросил его, вряд ли бы мы сейчас свиделись. Что, об этой истории уже знает весь Рим?

— Брут, ты чуть было не накинулся на меня! Говоря «весь Рим», кого, собственно, ты имеешь в виду?

— Я имею в виду весь Рим.

— И Порцию в частности?

— Она твоя племянница, мама. Почему ты так ее ненавидишь?

— Потому что, как и ее отец, она — потомок рабыни.

— Ты забыла добавить: и тускуланского крестьянина.

— Я слышала, ты скоро станешь понтификом.

— О, значит, Цезарь тут был? Вы не возобновили роман?

— Брут, не груби мне!

Значит, Цезарь не захотел ее, подумал Брут, уходя. Из гостиной матери он пошел в комнаты Клавдии. Дочь Аппия Клавдия Пульхра стала его женой семь лет назад, вскоре после смерти Юлии. Но этот союз доставил ему мало радости. Бруту время от времени удавалось выполнять супружеские обязанности, но без всякого удовольствия. И что хуже, без тени симпатии, не говоря уже о какой-то любви. Он ложился с ней не столь часто, чтобы она зачала, и это весьма ее удручало. Она очень хотела детей. Простодушная, добрая, миловидная. Но детьми с завидной регулярностью обзаводились ее многочисленные подруги, и она старалась навещать их почаще. А дома почти не выходила из своих комнат, часами склоняясь над ткацким станком. К счастью, у нее не было никакого желания вести хозяйство. Сервилия всегда всем тут заправляла, и пусть все идет, как идет, хотя она только мать, а не супруга хозяина дома.

Брут клюнул Клавдию в щеку, улыбнулся рассеянно и пошел дальше — искать своих домашних философов Стратона Эпирского и Волумния. Наконец-то два приятных лица! Они были с ним в Киликии, но он отослал их домой, когда присоединился к Помпею. Дяде Катону могло бы понравиться, если бы он взял философов на войну, но Брут не решился. Как и Волумний и Стратон из Эпира, Брут был академик, не стоик.

— Консул Кален хочет видеть тебя, — сказал Волумний.

— Зачем бы?

— Марк Брут, садись! — радостно воскликнул Кален, увидев его. — Я уже беспокоился, что ты не вернешься вовремя.

— Вовремя для чего, Квинт Кален?

— Конечно же, для того, чтобы приступить к своим новым обязанностям.

— Новым обязанностям?

— Правильно. Цезарь очень ценит тебя, да ты и сам это знаешь. Он велел передать тебе, что никто лучше тебя не справится с этой работой.

— Работой? — тупо переспросил Брут.

— С массой работы! Хотя ты еще не был претором, Цезарь дает тебе полномочия проконсула и назначает тебя губернатором Италийской Галлии.

Брут открыл рот.

— Полномочия проконсула? Мне? — взвизгнул он, задохнувшись.

— Да, тебе, — подтвердил Кален невозмутимо. Он не был ни возмущен, ни раздражен тем, что такой выгодный пост достается бывшему республиканцу. — В соседних провинциях сейчас мир, так что никаких военных действий там не предвидится. Фактически в настоящий момент там нет ни одного легиона. Нет даже никаких гарнизонов.

Старший консул положил руки на стол и доверительным тоном добавил:

— Видишь ли, в будущем году будет проводиться всеобщая перепись, как в Италии, так и в Италийской Галлии, причем на совершенно новой основе. Перепись, проведенная два года назад, больше не отвечает… э-э-э… целям Цезаря, скажем.

Кален наклонился, чтобы поднять с пола корзину для свитков, потом выпрямился и передал ее через стол Бруту. Алая кожа, крышка запечатана пурпурным воском. Брут с любопытством посмотрел на печать. Сфинкс со словом «ЦЕЗАРЬ» по внешнему кругу.

Взяв корзину, он почувствовал ее вес. Похоже, набита свитками до отказа.

— Что внутри?

— Указания, продиктованные самим Цезарем. Он хотел дать их тебе лично, но в этом случае ты припозднился. Может, и к лучшему. — Кален встал, обошел стол и тепло пожал руку Бруту. — Сообщи мне, когда ты намерен отправиться, и я организую для тебя lex curiata на полномочия. Это хорошая работа, Марк Брут, и я согласен с Цезарем: она именно для тебя.

Брут ушел, пораженный. Его слуга нес корзину так, словно она была золотой. Выйдя на узкую улочку, Брут потоптался в раздумье. И вдруг выпрямился, расправил плечи.

— Снеси корзину домой, Фил, и немедленно запри ее в моем сейфе.

Он кашлянул, пошаркал ногами и смущенно добавил:

— Если госпожа Сервилия увидит корзину, она может захотеть заглянуть в нее. Я бы предпочел, чтобы этого не случилось. Понятно?

Фил с невозмутимым видом поклонился.

— Предоставь это мне, господин. Я все сделаю незаметно.

Они расстались. Фил возвратился в дом Брута, а Брут пошел к дому Бибула.

Там царил хаос. Как у большинства домов Палатина, тыльная часть этого здания выходила в проулок. С фасада же посетитель попадал в небольшой холл с привратником. Боковые ответвления вели к кухням, ванной комнате и уборной, а центральный проход выводил в перистиль с большим садом и прогулочной колоннадой, обегавшей комнаты домочадцев. В дальнем конце перистиля располагались столовая, кабинет хозяина и огромная гостиная с просторной лоджией и шикарным видом на Форум.

Но сад теперь представлял собой склад множества корзин и кое-как запакованных статуй. Тут же валялись обвязанные веревками кастрюли, горшки. Вся колоннада была забита кроватями, кушетками, креслами, тумбами, разного вида столами, комодами и шкафами. Белье кидали в одну сторону, одежду в другую — образовались две рыхлые кучи.

Брут стоял в ступоре, сразу сообразив, что здесь происходит. Бибула, пускай и мертвого, объявили nefas. Его имущество и поместья теперь подлежат конфискации и распродаже. Единственный выживший сын Бибула Луций остается без собственности, равно как и его мачеха. Они освобождают дом.

— Ecastor, Ecastor, Ecastor! — произнес знакомый голос, громкий, трубный и низкий, весьма схожий с мужским.

Появилась Порция, одетая в свой обычный ужасный коричневый балахон, с копной ярких, каким-то чудом собранных воедино волос — шпильки на этих огненных завитках не держались.

— Быстро верни все на место! — выкрикнул Брут, подаваясь навстречу.

В тот же момент его оторвали от пола и стиснули в объятиях так, что он чуть не задохнулся. В нос ударили запахи чернил, бумаги, несвежей шерсти и обивочной кожи. Порция, Порция, Порция!

Как это получилось, он понятия не имел, потому что в ее приветствии не было ничего нового. На протяжении многих лет она сгребала его в охапку и сжимала в объятиях. Но его губы, прижатые к ее щеке, вдруг стали искать ее губы и, найдя их, впились в них. Тут словно огонь обжег его душу, он с трудом освободил руки и сам ее обнял. Он целовал ее с доселе неведомой ему жаждой. Она ответила на поцелуй, вкус ее слез мешался с чистотой ее дыхания — свежего, без приправ в виде винных паров или душных запахов какой-либо экзотической снеди. Кажется, это длилось часы, и она не отталкивала его, не притворялась ни удивленной, ни оскорбленной. Ведь ее тоже охватил исступленный восторг. Желание, слишком долго томившее молодое здоровое тело, переходило во всепоглощающую любовь.