Леви без труда соединяет ориентализм с политикой, поскольку давнюю (точнее, продолжающуюся) западную интервенцию на Восток отрицать невозможно – как из-за ее последствий для знания, так и в силу воздействия на злополучных местных жителей. И то и другое вносит свою лепту в ужас грядущего. Несмотря на декларируемый гуманизм и трогательную заботу о ближних, Леви представляет нынешний момент в неприятно ограниченных понятиях. Считается, что восточный человек чувствует, что его миру угрожает превосходящая цивилизация, при этом его мотивом является вовсе не позитивное стремление к свободе, политической независимости или культурному развитию на собственных основаниях, а вражда или завистливая злоба. Панацея от этого возможного ужасного поворота событий – предложить Восток западному потребителю, вывести его на рынок, сделать его одним из многочисленных товаров, конкурирующих за внимание. Одним ударом можно разрядить напряжение на Востоке (позволив ему считать себя «равным» на западном рынке идей) и унять беспокойство Запада по поводу надвигающейся восточной волны. И наконец, главный тезис Леви (и его наиболее красноречивое признание): с Востоком надо что-то делать, иначе «азиатская трагедия подойдет к критической точке».

Азия страдает, но ее страдания несут в себе угрозы Европе: между Востоком и Западом (East and West) пролегает извечная, всегда напряженная граница, практически не изменившаяся с классических времен. Тому, что говорит Леви, один из наиболее почтенных современных ориенталистов, вторят, не столь тонко, культурные гуманисты. В 1925 году французское периодическое издание «Ежемесячные тетради»[877] провело исследование среди известных интеллектуалов, и среди них были ориенталисты – Леви, Эмиль Сенар[878] и литераторы – Андре Жид, Поль Валери[879] и Эдмон Жалу[880]. Вопросы об отношениях между Востоком и Западом (Orient and Occident) были составлены в острой, если не сказать провокационной манере, что само по себе кое-что говорит об атмосфере в культуре того времени. Мы сразу замечаем, что идеи, которые прежде провозглашала ориенталистская наука, стали теперь общепринятыми. Один из вопросов касался взаимной непроницаемости Востока и Запада (идея Метерлинка). Следующий – действительно ли влияние Востока представляет собой «серьезную опасность»[881] (выражение Анри Массиса[882]) для французской мысли. Третий вопрос касается тех ценностей западной культуры, которым можно приписать превосходство над Востоком. Мне кажется, здесь стоит привести ответы Валери – настолько они откровенны, прямы и архаичны, по крайней мере для начала XX столетия:

С точки зрения культуры я не думаю, что нам следует сейчас особенно опасаться восточного влияния. Оно нам известно. Мы обязаны Востоку истоками нашего искусства и большей частью знаний. Мы также можем приветствовать то новое, что приходит с Востока сейчас, хотя я лично сомневаюсь, что такое возможно. В этом сомнении и есть наша защита и наше европейское оружие. Кроме того, подлинная проблема в таких вопросах – как всё это осмыслить. Это всегда было, совершенно точно, главной особенностью европейского ума – на протяжении столетий. И поэтому роль наша состоит в том, чтобы поддерживать эту способность выбора, универсального понимания, преобразования всего в наше собственное содержание, силы – всего того, что сделало нас такими, какие мы есть. Греки и римляне показали нам, как обходиться с монстрами Азии, как подвергать их анализу и извлекать из них их сущность… Средиземноморский бассейн представляется мне закрытым сосудом, куда всегда стекалась мудрость с просторов Востока и где она становилась насыщеннее [курсив и отточия как в оригинале][883].

Если европейская культура в целом и осмысливала Восток, то Валери, несомненно, сознавал, что одним из инструментов на этом пути был ориентализм. В мире, где уже прозвучали принципы Вильсона о национальном самоопределении, Валери уверенно полагает, что угрозу Востока можно устранить, анализируя ее. «Сила выбора» для Европы состоит прежде всего в том, чтобы признать, что истоки европейской науки лежат на Востоке, а затем вытеснить это представление. Так, в другом контексте Бальфур мог утверждать, что коренные обитатели Палестины, хотя и имеют преимущественное право собственности на землю, не имеют власти сохранить ее в дальнейшем. Простые желания семисот тысяч арабов, говорит он, ни на секунду нельзя сравнить с судьбой подлинно европейского колониального движения[884].

Как выразился Джон Бакен[885] в 1922 году, Азия весьма неприятно напоминает извержение вулкана, которое может внезапно уничтожить «наш» мир:

Земля бурлит беспорядочной силой и неорганизованным разумом. Вы никогда не задумывались над этим в отношении Китая? Миллионы острых умов задыхаются там, занятые пошлыми поделками. У них нет цели, нет направляющей силы, а потому все их усилия тщетны, мир смеется над Китаем[886].

И если Китай может сорганизоваться (а именно так оно и будет), вот тогда будет не до смеха. А потому усилия Европы направлены на то, чтобы поддерживать себя в состоянии, которое Валери назвал «могучей машиной»[887], [888] – поглощая извне всё, что возможно, и перерабатывать всё к своей пользе, интеллектуально и материально, удерживая Восток в избирательно организованном (или дезорганизованном) состоянии. Однако сделать это можно лишь благодаря ясности видения и анализа. До тех пор, пока мы не увидим Восток таким, каков он есть, его сила – военная, материальная, духовная – рано или поздно сокрушит Европу. Обширные колониальные империи, могучие системы последовательного подавления для того и существовали, чтобы в конечном счете ограждать Европу от того, чего она так боялась. Колониальные сюжеты, какими их увидел Джордж Оруэлл в 1939 году в Марракеше, нельзя воспринимать иначе, как своего рода континентальную эманацию – африканскую, азиатскую, восточную:

Когда идешь по такому городу, как этот, – двести тысяч жителей, из которых по крайней мере у двадцати тысяч в буквальном смысле слова ничего нет, кроме лохмотьев на теле, когда видишь, как эти люди живут, и более того, как легко они умирают, трудно поверить, что находишься среди людей. В действительности все колониальные империи основаны именно на этом. У людей смуглые лица, и более того – их много! Неужели они одной с нами плоти? Есть ли у них хотя бы имена? Или же они всего лишь часть аморфной смуглой массы и обладают индивидуальностью не более, чем, скажем, пчелы или коралловые полипы? Они вырастают из земли, маются и голодают какое-то время, а затем вновь уходят в безымянные холмики на кладбище, и никто не заметит, что их уже нет на свете. Да и сами могилы вскоре сровняются с землей[889].

Помимо живописных персонажей, предстающих перед европейским читателем в экзотических рассказах менее значительных авторов (Пьер Лоти,