печальное расстояние, всё еще разделяющее «нас» и Восток, обречено нести свою чужеродность как знак вечной отчужденности от Запада. Это разочаровывающее заключение подкрепляется (одновременно) и заключительным пассажем «Поездки в Индию» Э. М. Форстера[867], где Азиз и Филдинг делают попытку примирения, но терпят при этом неудачу:

«Почему же мы не можем теперь стать друзьями? – спросил другой, в волнении сжимая его руку. – Это то, чего хочу я, и то, чего хочешь ты». Но этого не хотели лошади – они разошлись в разные стороны; этого не хотела земля, посылавшая им на встречу камни, между которыми всадникам приходилось проезжать друг за другом; храмы, тюрьма, дворец, птицы, падаль, гостиница, попадавшиеся навстречу, когда они выезжали из расщелины и видели под собой Мау[868] – они этого не хотели, они вторили сотней голосов: «Нет, не сейчас», и небо говорило: «Нет, не там»[869].

Этот стиль, это краткое определение – то, с чем Восток сталкивался неизменно.

Несмотря на весь пессимизм, в его фразах есть и позитивное политическое послание. Пропасть между Востоком и Западом (East and West) можно преодолеть, как это понимали Кромер и Бальфур, при помощи превосходящего знания и власти Запада. Видение Лоуренса было дополнено во Франции книгой Мориса Барре[870] «Обследование Леванта», представляющей собой описание путешествия автора по Ближнему Востоку в 1914 году. Подобно многим другим работам, «Обследование» – это подведение итогов, его автор не только ищет истоки западной культуры на Востоке, но также повторяет путь Нерваля, Флобера и Ламартина в их путешествиях по Востоку. Для Барре, однако, в этом путешествии существует еще одно, политическое измерение: он ищет доказательства и неоспоримые подтверждения созидательной роли Франции на Востоке (East). Разница между экспертизой французов и британцев всё еще существует: если первые имеют дело с реальным соединением народов и территории, то последние – с областью духовной возможности. Для Барре Франция лучше всего представлена французскими школами. «Восхитительно видеть маленьких восточных девчушек, знающих и так прелестно воспроизводящих фантазию и мелодию [своим разговорным французским] Иль-де-Франс», – говорит он о школе в Александрии. Если у Франции там нет колоний, это вовсе не означает, что там у нее нет совсем ничего:

Там, на Востоке, есть чувство Франции, столь религиозное и столь сильное, что оно способно поглотить и примирить все наши самые разнонаправленные устремления. На Востоке мы представляем духовность, правосудие и идеалы. Англия там сильна, Германия всемогуща, но душой Востока владеем мы.

Громогласно оспаривая мнение Жореса[871], этот заслуженный европейский доктор предлагает вакцинировать Азию от собственных болезней, превратить восточных людей в людей Запада, установить целительный контакт между ними и Францией. Но даже в этих проектах видение Барре сохраняет то самое различие между Востоком и Западом (East and West), которое он сам намерен смягчать.

Как можем мы создать для себя интеллектуальную элиту, с которой мы сможем работать, из восточных людей, не утративших своей идентичности и продолжающих развиваться в соответствии с собственной нормой, сохранивших связь с семейными традициями, которые бы стали связующим звеном между нами и массой местного населения? Как нам установить отношения, имея при этом в виду подготовку почвы для заключения соглашений и договоров, что стало бы желательной формой нашего политического будущего? Всё в итоге сводится к тому, чтобы добиться от этих чуждых нам людей желания поддерживать контакт с нашим разумом, даже если это стремление в действительности будет исходить из их собственного понимания своей национальной судьбы[872].

Курсив в последнем предложении принадлежит самому Барре. Поскольку в отличие от Лоуренса и Хогарта (чья книга «Странствующий ученый» представляет собой очень информативное и совершенно лишенное романтики описание двух поездок по Леванту в 1896 и 1910 годах[873]) у него речь идет о мире далеких возможностей, он оказывается в большей степени подготовленным, чтобы представить себе Восток (Orient), идущий собственным путем. Однако проповедуемая им связь (или цепь) между Востоком и Западом (East and West) предназначена для того, чтобы позволять оказывать постоянное интеллектуальное давление, направленное с Запада на Восток (from West to East). Барре видит эту картину не как волны, сражения, духовные приключения, но как необходимость культивирования культурного империализма, столь же неискоренимого, сколь и неуловимого. Британское видение, представленное Лоуренсом, относится к основному течению, в котором Восток, народы, политические организации, движения направляются и контролируются благодаря профессиональной опеке Белого Человека. Восток – это «наш» Восток, «наш» народ и «наша» власть. Англичане в меньшей степени склонны разделять массы и элиты, нежели французы, чьи восприятия и политика всегда основывались на меньшинствах и на внутреннем давлении духовного единства Франции и ее колониальных детей. Британские агенты-ориенталисты – Лоуренс, Белл, Филби, Сторрз, Хогарт – и в ходе, и после Первой мировой войны приняли на себя обе роли: и роль эксперта-авантюриста-эксцентрика (начало которой положено в XIX веке Лэйном, Бёртоном и Эстер Стенхоуп), и роль колониальной власти, занимающей центральную позицию рядом с местным правителем, два самых известных примера здесь – отношения Лоуренса с хашимитами и Филби с династией саудитов. Британская экспертиза формировалась вокруг консенсуса, ортодоксии и суверенного правления; французская ориентальная экспертиза в межвоенный период утверждалась через всё неортодоксальное, через духовные связи и эксцентриков. Вовсе не случайно, что из двух крупнейших научных карьер в этот период – карьеры англичанина и карьеры француза (я имею в виду Г. А. Р. Гибба и Луи Массиньона) – одна строилась вокруг роли сунны в исламе (т. е. на ортодоксии), а другая фокусировалась вокруг псевдохристоподобной и теософской фигуры суфия Мансура ал-Халладжа. Мы вернемся к этим двум крупнейшим ориенталистам чуть позже.

В этом разделе я уделил столько внимания имперским агентам и творцам политики вместо ученых лишь для того, чтобы подчеркнуть главный произошедший в ориентализме, в знании о Востоке, в связях с ним сдвиг – сдвиг от академического к инструментальному подходу. Этот сдвиг сопровождало также и изменение подхода отдельных ориенталистов. Они уже не считали себя (как это было с Лэйном, Саси, Ренаном, Коссеном, Мюллером и др.) членами гильдии с ее собственными традициями и ритуалами. Теперь ориенталист стал представителем своей западной культуры, человеком, чья работа вмещает в себе масштабную двойственность, символическим проявлением которой (независимо от ее конкретной формы) эта работа и выступает: западное сознание, знание, наука, овладевающая самыми отдаленными границами Востока и им самим в мельчайших подробностях. Официально ориенталист считает, что способствует союзу между Востоком и Западом (Orient and Occident), но по большей части он вновь подтверждает технологическое,