в очаге и подумать о зелени, которая пробьется с наступлением лета. От одного вида реки становится зябко; но она течет себе бодро — да, бодро. Впрочем, признаем: в русле вода движется медленно и вяло. Ну так и что же? С наступлением мороза ей суждено замерзнуть, и тогда ах, какие катания на коньках и санках можно здесь будет устроить! а старые груженые баржи, вмерзшие в лед где-то у пристани, целыми днями дымят себе потихоньку во все свои ржавые трубы и ни о чем не беспокоятся.

В одном месте дымила огромная куча подожженной травы; они полюбовались на пламя, такое белое в свете дня, проблескивающее сквозь туман то там, то здесь; вот мелькнул алый язычок, опал… В конце концов мисс Слоубой завопила, что «дым забил весь нос», и она задыхается, — она «задыхалась» при малейшей возможности — и разбудила младенца, который после такого уже не желал спать. Однако Пират, который обогнал повозку на добрые четверть мили, уже миновал окраины городка и достиг улицы, где жили Калеб с дочерью; и задолго до того, как гости подъехали, хозяева домика уже вышли на мостовую их встречать.

Надо отметить, Пират вел себя с Бертой совершенно не так, как с остальными; что полностью убеждает меня: он знал о ее слепоте. Он никогда не пытался привлечь ее внимание пристальным взглядом, как часто делал в отношении других людей, а всегда только тыкался носом. Как он приобрел такой опыт в общении со слепыми людьми или слепыми собаками, я не знаю. У него никогда прежде не было слепого хозяина; не было его и у мистера Пирата-старшего, и у почтеннейшей миссис Пират, и никакого другого члена этого уважаемого семейства; насколько я знаю, испытать слепоту им тоже не доводилось. Возможно, он понял это сам; а может, чувствовал интуитивно; и вот прямо сейчас он придерживал Берту за юбку; придерживал до тех пор, пока миссис Пирибингл с младенцем, мисс Слоубой и корзина не собрались в безопасности у дверей.

Мэй Филдинг уже прибыла вместе с матушкой, вечно недовольной старой дамой с брюзгливым лицом, которая, по праву матроны, чудесным образом сохранившей талию, как столбик от кровати, считалась личностью возвышенной и совершенной. Дополнительного шарма ей придавали рассуждения о возможных — прошлых или будущих — переменах к лучшему, если… и дальше следовало подробное перечисление того, что сбылось и не сбылось. Словом, миссис Филдинг являлась особой изысканной — и при этом жеманной, снисходительной и высокомерной. Груббс и Тэклтон также был здесь, стараясь всем угодить, и казался очевидно так же уместен, как юный лосось на вершине Великой пирамиды.

— Мэй! Дорогая моя подруга! — воскликнула Кроха, бросаясь к ней. — Какое счастье тебя видеть!

Дорогая подруга так же искренне обрадовалась, как и жена возчика; наблюдать, как они обнимаются — надеюсь, вы мне поверите, — было чрезвычайно приятно. Что ни говори, вкус у Тэклтона присутствовал. Мэй была прехорошенькая.

Знаете, как случается: если вы привыкли к одному милому лицу, то, стоит увидеть другое милое лицо, первое начинает казаться заурядным и блеклым и едва ли достойным ваших прежних восторгов. Здесь ничего подобного не произошло: сравнивая подруг, всякий видел, что лицо Крохи только подчеркивает красоту лица Мэй, а лицо Мэй только подчеркивает красоту Крохи так явно и естественно, что, как почти совсем выразился Джон Пирибингл, войдя в комнату, им следовало родиться сестрами, — а больше ничего улучшить и невозможно.

Тэклтон принес баранью ногу и, что совсем невероятно, фруктовую сдобу — впрочем, мы позволяем себе некоторое расточительство, когда находимся рядом с невестами, ведь женятся-то не каждый день. А ведь был еще паштетный пирог и «прочее», как говорила миссис Пирибингл: оно включало главным образом орехи, и апельсины, и пирожные, и премиленький кусок оленины. Когда угощение, дополненное вкладом Калеба — огромной деревянной миской с исходящим паром картофелем (с него давным-давно взяли клятвенное обещание не выставлять на стол любые другие яства), расставили на столе, Тэклтон подвел к почетному месту свою будущую тещу. Для пущей торжественности эта носительница прежнего великолепия украсила себя чепцом, предназначенным внушать потрясение и благоговейный трепет. Она также надела перчатки. Впрочем, ни слова больше. Будь галантен — или умри!

Калеб сел рядом с дочерью; Кроха рядом со своей старой школьной подругой; добрый возчик устроился с краю. Мисс Слоубой усадили на стульчик, подальше от всего твердого — ради пущей сохранности и целостности младенческой головы.

Тилли глазела на кукол и игрушки, а они, в свою очередь, — на нее и собравшуюся компанию. Почтенные старые джентльмены у входных дверей (так замечательно прыгающие через колышки) вызвали у публики особенный интерес: они иногда замирали перед прыжком, словно бы прислушиваясь к беседе, — а затем принимались бешено скакать, раз за разом, без передыха — как будто действие сие доставляло им безмерное счастье.

Безусловно, если бы эти старые джентльмены желали получить злобную радость от замешательства Тэклтона, у них были бы все основания для удовлетворения. Тэклтон не имел возможности помешать беседе: чем более жизнерадостной становилась в обществе Крохи его нареченная невеста, тем мрачнее выглядел он сам, — хотя свести их вместе, и именно ради этого, было исключительно его идеей. Он был истинной собакой на сене, этот Тэклтон. Они смеялись, смеялись дружно и весело, а он сразу вбил себе в голову, что смеются над ним.

— Ах, Мэй! — сказала Кроха. — Дорогая, моя дорогая, какие перемены! Веселые школьные деньки! Вспомнишь — и чувствуешь себя снова молодой!

— Так вроде бы вы и так не старуха, а? — произнес Тэклтон.

— Посмотрите на моего спокойного солидного мужа, — парировала Кроха. — Он добавляет мне лет двадцать по меньшей мере. Верно, Джон?

— Сорок, — буркнул возчик.

Кроха засмеялась.

— А уж сколько вы прибавите к возрасту Мэй, я даже и не знаю. К следующему дню рождения ей будет никак не меньше ста.

Тэклтон засмеялся, и смех его звучал гулко, словно ударили в барабан. Впрочем, выглядел он так, что если бы мог свернуть Крохе шею, то сделал бы это непременно.

— Ох, дорогая! — сказала Кроха. — Только вспомни, как мы болтали в школе о своих будущих избранниках. Молодым, красивым, веселым, жизнерадостным — каким я только своего не представляла! И Мэй тоже. Ах, дорогая! Какими же глупыми девчонками мы были тогда — уж не знаю, смеяться или плакать.

Мэй, кажется, знала, что из двух этих вариантов выбрать: лицо ее покраснело, а в глазах стояли слезы.

Кроха добавила:

— Порой мы даже перебирали знакомых молодых людей. Предполагали ли мы тогда, как оно будет на