Заскользив над свинцово тяжелой, бесформенной массой плывущих на закат облаков, словно над толчеею чудовищных глыб в ледоход, совершенно «лаптежного» строя не видя, но отчетливо чувствуя встречное низовое движение концентрированной силы ублюдков, подплывающих к облачной проруби, точно рыбий косяк подо льдом, он, Зворыгин, дождался мгновения, когда головная девятка «шарманщиков» поравнялась с проломом, придавил свою «кобру», забирая предельную скорость, и немедля упал в тот пролом, оборвав за собою собратьев. Круто в лоб, соколиным ударом. Вот они, раскаленные метки на аспидном теле их вожака, словно пятна стыда за свою уязвимость: маслобак в его остром носу, остекление кабины, мотор…

Хлестанули с Поярковым по ведущему «лапотнику» – от того ничего не осталось. Продолжая падение сквозь этажи, выворачивая пласт за пластом целины краснозвездными крыльями, как лемехами, просадили девятку переднюю и немедля задрали носы на девятку последнюю, метя им в животы под острейшим, исчезающе малым углом, – распустились от щедрой поливки огневые цветки, и уже никакого немецкого строя перед ними не существовало: уцелевшие с воющим ужасом брызнули в стороны. И вот только теперь по зворыгинской стае дальнобойными трассами сверху плеснули «мессершмитты» прикрытия, отсекая иванов от слитной девятки оставшейся, что уже поломала свой курс и поперла почти параллельно днепровскому берегу.

Упускать ее, цельную, было нельзя, и Григорий немедля потянул свою ласточку в боевой разворот, чтоб ударить им снизу и сбоку в беззащитный испод, – без единого слова команды, зная, что все ребята его в то же самое дление откликнутся на его разворот. В ощущении жадно любимом – длиннейшего мига, когда становился безраздельным хозяином времени, загоняя в едва уловимую долю секунды летящее «все», – он раскатывал крыльями воздух за последней девяткой ублюдков, как вдруг…

– На десять часов, тридцать градусов выше! Командир, посмотри! – завизжал Ахмет-хан, как от детского счастья или детского ужаса.

Дернув тотчас башкою, увидел то, чего даже он, боевой истребитель-трехлетка, не смог осознать как реальность, – неопознанные аппараты, корабли покорителей мира, многокрылые, многомоторные, не огромные, но… двухэтажные. Будто впрямь за пределом ума они плыли, и сперва надо было, рванувшись за ними, разглядеть небывалую нечисть в упор и тогда уже что-то постичь. И как только увидел, вмиг начало разнимать его вместе с машиною надвое: вот она, вилка, – кто-то с непогрешимостью высчитал многоликий и многоэтажный накат по минутам подлетного времени, чтобы разломить его голову, как перезрелый арбуз.

– Ахмет-хан! Атакуй их шестеркой! Поярков! На «лаптежников» мы, на «лаптежников»!

Шесть зворыгинских «аэрокобр» сломали направление удара и пошли на неведомых тех, а Зворыгин уже делал то страшноватое, чем уже столько раз разбивал и раскидывал крупные стаи, – подгасив сумасшедшую скорость, пошел вдоль и наискось плотного пеленга тварей и, вогнав свою «кобру» в просвет меж «обратными чайками», резанул чистым бисером по закрывшей ему белый свет разогромленной аспидной туше. Прямо на острие непрерывных зворыгинских трасс распустился клубящийся огненный шар; с корнем выдранное из ублюдка крыло рубануло соседнюю тварь и, вертясь, просвистело в трех вершках от Зворыгина. Где-то он уже видел такое кино, означавшее только одно: что сейчас самого его посечет этим мусором – угодившего прямо в червонное мускулистое солнце разноса дюралевых клочьев. Что есть мочи хватил на себя самолетную ручку, вынимая себя из чугунного жара, – на виски, на глаза надавила, околпачив нещадно, свинцовая тьма, и когда его «кобра», обессилев на взмыве, легла на живот, рассочился вот этот клобук слепоты, и Григория затопила почти нестерпимая зрячесть. Стройный пеленг «лаптежников», лопнув, рассыпался.

Повернулся вокруг вертикальной оси, словно нос его был намагничен, и нашел в тот же миг неопознанных, не имевших подобия «тех» – в том отделе невидимого циферблата, на который ему указала стрелка компаса в собственном черепе. Там уже бесновались стрижи – никогда он не видел такого замеса затрапезного и небывалого: шесть обычных кургузых медлительных «фоккеров» как будто возлежали на своих и не своих широченных, длиннющих тенях, как химеры германской пламенеющей готики. Тени были не тени, а самые настоящие «юнкерсы-88»: получался один самолет – с четырьмя разновидными крыльями и двумя фюзеляжами.

Этажерки, гибриды – вот что немец построил для того, чтобы разом перебить фронтовой переправный хребет. А над ними, шестеркой химер, озверело вели хоровод шесть зворыгинских «аэрокобр» с десятком характерно помеченных «мессеров», и уже распустился грязный шлейф за хвостом продырявленной «кобры», и Володька Пикалов заскользил по пологому спуску к земле, и никто из «худых» не сорвался за ним – дотерзать. Примагнитились к этим гибридам своим, берегли их, отсекая пикирующих соколов от каравана розоватыми трассами, и не надо Зворыгину было выедающе вглядываться в силуэты «худых»: нет ли там, среди них, одного, обмакнувшего в сурик свой нос? Неминуемость встречи с Тюльпаном он почуял еще на земле.

Боевой разворот и заход сзади снизу в три четверти – впился, поедая подробности двухэтажного абриса, смычки, и теперь-то увидел, что «фоккер» несет тяжеленную тушу огромного «юнкерса», точно маленький ястреб непомерно большую добычу в когтях, – и железные когти его разожмутся не раньше, чем над самой стрелой переправы, отпуская в падение крылатую бомбу, что пойдет носом, полным гремучего студня, к воде, и огромная масса воды встанет дыбом, подымая на воздух понтоны и обрушившись вспять вместе с ломом железа и крутящихся в небе досок; даже если падет далеко в стороне самолет, все одно великанской ударной волной разорвет хоть в одном сочленении цепь – и тогда начинай все сначала.

Никаких они резких маневров совершать не могли, но ведь этого им при таких цепных псах и не надо: шли и шли по невидимым рельсам к реке с невеликою скоростью и надсадным гудением, даже будто бы сетуя на то, как тяжело: «ой, везу, ой, везу, ой, везу». Это нужен был воздух пустой, чтобы их расстрелять, а не десять отборных «худых», не Тюльпан. Ни клочка безнаказанной зрячей свободы не давалось Зворыгину, чтобы затащить эту чертову мать с исполинским младенцем в прицел.

Несомненно узнавший его, настоящий, единственный Борх шел и шел на Зворыгина, выжимая его в слепоту и свинцовую муть перегрузок. Вот он, взмыв за «девяткой» Султана в зенит и, казалось, оставив Зворыгина на воздушном приволье, опрокинулся тотчас же на спину и на живот и со скоростью взрыва возник на хвосте закадычного друга, заполняя его панорамное зеркало круговым переливчатым блеском пропеллера, полыхающим носом-цветком, и паскудно-знакомый обессиливающий холод оковал мозг Григория…

– Командир! – завизжал Ахмет-хан. – Клином, клином на них! В лобовую! Только так разобьем! Ты же видишь – уйдут к переправе!

Но «худые» уже повязали маневренным боем обе пары зворыгинских «аэрокобр» и все дальше оттягивали от своих двухэтажных ублюдков, прикрываемых только Тюльпаном с ведомым его… Лез и лез подо всеми углами в расшитую трассами заднюю полусферу химер, и казалось ему, Борх читает его, как букварь. Уходя от Тюльпана рывком в высоту, опрокинулся через крыло и западал на цель: нос ведомого немца обратился к нему, задираясь: восходящие трассы ублюдка, точно огненные провода, протянулись под левым крылом, загоняя Зворыгина в горку или в сторону от этажерки – прямиком под холодный, немигающий взгляд вездесущего Борха. Но Зворыгин, ломая свой профиль пикирования, на одном только вещем инстинкте поднырнул под «худого», чуть не чиркнув своим фонарем по его животу, точно спичкою по коробку, и уже беспреградно растил хвостовую этажерку в прицеле. Задрожал в пулеметном припадке, выдирая поживу кусками из лап «фокке-вульфа», и железные когти разжались, отпуская искрящий, раздираемый трассами «юнкерс» в ломовое скольжение к земле. А Тюльпан был уже на хвосте у Зворыгина – и как будто не сам он, Зворыгин, хватил на себя самолетную ручку, переламывая пополам свой хребет, а пришедшая снизу взрывная волна запрокинула «коброчку» рылом к зениту.