Юлия Добровольская живет в Милане на Corso di Porta Romana – название часто встречаем в публикуемых письмах Льва Разгона как адрес Земли Обетованной, рая, мечты.

Она живет в Италии почти три десятилетия.

Юлия Добровольская – известнейший итальянист, по ее учебникам и словарям уже не одно поколение изучает итальянский язык и совершенствует свои знания в нем. Она – известнейший переводчик, одарила русских читателей знакомством со многими лучшими произведениями современной итальянской литературы (как ключевое назову лишь одно хорошо нам знакомое имя – Джанни Родари). Ей приходилось много заниматься и устным переводом: она работала с приезжавшими в Советский Союз деятелями итальянской культуры. Правительство Италии присудило ей государственную премию за укрепление культурных связей между странами; советское правительство четыре года не выпускало ее получить премию (почти всю свою советскую жизнь она была невыездной).

С Разгоном (Разгонами) у Юлии Добровольской давняя и самая близкая, какая может сложиться в долгом и откровенном общении, дружба.

Несмотря на разницу лет, происхождения, воспитания она, как и Лев, была захвачена в юности «штурмом унд дрангом» большевистской идеологии и практики, когда властолюбивые, агрессивные цели верхов отозвались во многих молодых сердцах внизу романтическими миражами и порывами: «мы новый мир построим», «землю в Гренаде крестьянам отдать».

«Радость жизни, такая естественная в юности, накладывалась на оптимизм, предписывавшийся советским людям, которым «жить стало лучше, жить стало веселее», – пишет об этом Юлия Добровольская. Увы, роковые иллюзии не метафизическими построениями развеивались: их сокрушала, дробила безжалостная молотилка опыта. «Мы верили прекрасным словам и не видели черных дел. Будем откровенны: боялись видеть, не хотели видеть. До поры. Впрочем, многие из чувства самосохранения или по недомыслию так и прожили жизнь в шорах», – читаем дальше. Чтобы остаться (стать) человеком, главное не поддаться искусам страха и самолюбия, принять жестокий опыт не как помеху жизни, а как руководство ею. «Важно не оказаться в числе застрявших, осмыслить, что с нами произошло и не бояться признать, что к советским мерзостям все мы косвенно причастны. Так считал и отсидевший семнадцать лет писатель Лев Разгон – главный обвинитель, вместе с Буковским, над официально так и не состоявшемся суде над КПСС». О своем опыте, о прожитой жизни Юлия Добровольская размышляет в книге «Post Scriptum».

В роковом 1937 году ей, юной студентке филфака Ленинградского университета, предложили поехать в Испанию. Еще бы не поехать! (Вот она, Гренада-то!) В Испании шла гражданская война, для нас – передовой край борьбы с фашизмом. Там действовали наши военные – командиры, комиссары, советники. Не хватало переводчиков. Молодых людей, юношей и девушек, поднатаскали за сорок дней (в ЛенГУ испанского тогда не преподавали) и отправили в пекло. На Пиринеях Юлия увидела не ту войну, о которой читала в газетах, какую предполагала увидеть, о какой даже и мечтала. Она увидела военные закулисы: политические интриги, господство партийных интересов, трусость, предательство, возвеличение ничтожеств, преследование героев. «Обыски, аресты, расстрелы без суда и следствия по обвинению в троцкизме, шпионаже, вредительстве, саботаже… Рушили церкви, истребляли священников, громили монастыри, грабили имения, убивали богатых и знатных, – убивали, убивали, убивали, чтобы в Испании все было готово к приходу Советов… А у нас подозрительно часто погибали лучшие…». Много лет спустя философ Мераб Мамардашвили, добрый друг Юлии, скажет: «В Испании ты сражалась за правое дело, которое, к счастью, было проиграно».

Снова цитирую Юлию Добровольскую: «А потом его арестовали… Этот рефрен сопровождает большинство рассказов о людях сталинских времен. В компании всегда найдется кто-нибудь, кто от избытка здравого смысла задаст бессмысленный вопрос: «За что его (ее) посадили?»

Добираться из Испании обратно в Союз было непросто. А потом – некоторое время спустя – ее арестовали. За что? (Бессмысленный вопрос.) Сперва шили – страшнее не придумаешь! – измену родине. В конце концов дали срок по статье (вот уж подлинно бессмыслица!): «в виду отсутствия состава преступления, но учитывая, что находилась в условиях, в которых могла его совершить». Молодая узница познакомилась с Лубянкой, Лефортовым, Бутырками, потом – шарашка…

Речь идет об этапах опыта, ценой которого человек подчас обретает внутреннее право считать себя свободным человеком. В советских условиях движение к внутренней свободе давалось тяжело и небыстро.

Юлия Добровольская была уже известным преподавателем и переводчиком, нередко встречалась с иностранцами, иной раз не слишком желательными, позволяла себе говорить с ними откровенно, по крайней мере откровеннее, чем полагалось, тем более, чем свыше требовали, работала не по указке, часто показывала гостям не то, что им хотели показать, но то, что им необходимо было увидеть, чтобы правильно разобраться в происходящем, – и все равно недоговаривала, таилась, сторонилась, не приглашала и не отвечала на приглащения, и оттого чувствовала себя опутанной сетью запретов, страхов, недозволенностей, слежки, навязанной лжи, сделок с совестью. То же чувство испытывал ее муж Семен Гонионский, замечательный латиноамериканист, нестерпимо рано ушедший из жизни. («Я обвиняю в его безвременной гибели советскую власть, – пишет Юлия Добровольская. – Не мог нормально амбициозный человек, десятилетиями живший с ущемленным самолюбием, под гнетом негативных эмоций, не пострадать физически»).

Семен Гонионский (Сеня) предложил однажды: «Знаешь что, давай жить так, как если бы мы жили в нормальной стране!» Это было самое простое и мудрое решение, если хотел жить свободным человеком. Но и самое сложное и опасное: каждый шаг в такой жизни, когда живешь ею не в нормальной стране, а на известной одной шестой территории земной суши, когда живешь ею как если бы, начинался с преодоления страха. Жизнь свободного человека приносила прекрасные дары, прежде всего дары общения (даже немногие публикуемые письма свидетельствуют, скольких незаурядных людей числит Юлия Добровольская в своих друзьях), но вместе на другую чашу весов всё более тяжелым грузом ложился материал для статьи об условиях, в которых, пусть не совершил преступления, но мог совершить.

Очевидно становилось, что обстоятельства, из которых по воле Юлии Добровольской строилась ее тогдашняя жизнь, положение, в которое она себя ставила, избрав поведение свободного человека в несвободном обществе, делают ее существование в границах отечества опасным. Всякий день начинался со звонка Льва Разгона: «Проверка».

Поздней осенью 1982 года, превозмогая, иные прямо-таки чудом, выставляемые препятствия, казалось, непоборимые, Юлия Добровольская покинула Советский Союз.

В аэропорт выехали задолго до отлета. Накануне, мрачным ноябрьским днем умер Брежнев. Москва была приведена едва не в боевую готовность. Кто их там знает, дадут ли поспеть вовремя. Стало известно, что многие рейсы и вовсе отменили. Власть, объявлявшая себя вековечной, щетинилась еще более опасливо, нежели в будни, отзываясь на праздники и траурные даты. В аэропорту на каждом шагу продолжали чинить помехи. Последние. До упора. Перешагнув заветную полоску, «в полуобморочном состоянии я рухнула в первое же пластмассовое кресло зоны свободы».