Мне было тогда двадцать лет, я была прагматична, без мерлихлюндий, жовиальна. Насчёт своей внешности не обольщалась. Фарфоровая, она озарялась, когда внутри загорался огонёк, а нет, чаровница становилась обыкновенной рыжей веснушчатой девицей.

Недавно в своих скучных воспоминаниях Лидия Лотман, сестра знаменитого филолога Юрия Лотмана, давая характеристики нашим общим однокашникам по Ленинградскому университету, мне – пренебрежительно – уделила только одно слово: «красавица». Впору было обидеться и напомнить, что я, точнее, моя фотография, неизменно красовалась на доске отличников учёбы.

Я не смотрюсь в зеркало, только когда умываюсь, поневоле. И что я вижу? «Глаза, как коричневые звёзды» (автор сравнения А. Добровольский), ставшие двумя скорбными точечками с мешками под ними; ввалившийся из-за неудачного протеза рот. А «вкусные губы» (автор С. Гонионский) сузились в полоску. Ещё держатся густые волосы, но уже не золотого, а соломенного цвета.

Наверное, это зрелище, по контрасту, и вызвало к жизни утренний, лучезарный мемуар.

Кое-что о корреспонденте, адресате и публикуемых письмах

Двадцать лет (без малого) Лев Разгон регулярно писал письма в Милан.

Писем сохранилось около двухсот.

Сперва писали вдвоем: Лев и его жена Рика (Ри).

Потом Рики не стало, Разгон писал один.

Он писал: «Я пишу тебе, Юленька, этим письмом я заканчиваю мои долгие бессонные мысли. И ничего от тебя не хочу скрывать. Ты – моя защита в этой жизни. Это, конечно, странно, что я чувствую себя защищенным тобой. Но здесь не имеют значения расстояния и обстоятельства. Последние годы и месяцы Ри была совершенно беспомощной, но я чувствовал себя за ней, как за каменной горой. Ты переняла у нее эту странную и совершенно необъяснимую обязанность. Ты – для меня и есть каменная гора».

Лев Разгон был человеком неробкого десятка. Его не сломили семнадцать лет тюрем, лагерей, ссылок. Булат Окуджава, с которым Лева дружил и вместе заседал в Комиссии по помилованию, однажды сказал ему, что он молодо выглядит (несмотря на свои «за восемьдесят»). Разгон в ответ пошутил: «А меня долго держали в холодильнике…» Об этом у Булата в «Песенке Льва Разгона»:

У «собутыльников» («собутырников») не хватило силы духа, может быть, веры в надежду, чтобы не постареть.

Лев Разгон был человеком надежды. Его всем известный оптимизм, над общеизвестностью которого сам он в письмах горько посмеивается, был на самом деле способностью в трудных (кажется, безнадежных) положениях, совершая подчас неимоверное усилие над собой, над собственным духом и волей, не утрачивать надежду на добрый исход. Провозглашая в застолье ходкий тогда тост – «За успех нашего безнадежного дела», Лев Разгон, может быть, единственный за столом, пусть какой-то частицей своего Я, не исключал успеха. Он был пронзительно умный человек. Надежда была у него не слабостью, не уступкой понятному желанию лучшего, не даром религиозного отношения к жизни, но необходимым для него элементом логического мышления.

Кроме того, что у Разгона доставало на это силы воли, он имел на это право. Семнадцать лет, по собственным его словам (и не шутке) состязался со Сталиным – кто кого переживет, и в условиях, которые, казалось, делали его победу невозможной, – пережил. Был убежден, что эта победа принесет ему свободу – и обрел ее. В таежной зоне узнал, что в другом таком же лагере умерла (замучена) первая его жена, юная, любимая, мать его дочери, но годы спустя в тех же краях, где, по слову Булата, «преследовал Север угрозою надежду на свет перемен», обрел Рику. После освобождения он долго нес службу критика детской литературы, писал повести и научно-популярные книги для юношества, «но в тишине, но в тайне» творил главный труд своей жизни – «Непридуманное», рассказы о ГУЛАГ’е, написанные о том и так, о чем и как никто до него не писал. Мне уже приходилось вспоминать, что я, близко дружа с Разгоном, был осчастливлен его доверием хранить заветную, тайную рукопись книги. Лева не торопился печатать рукопись за границей, наказывал: когда он умрет, рукописью распоряжается Рика, умрет Рика, я волен поступать по моему усмотрению; если не настанет время печатать книгу в России, переправить за рубеж. Никто, слава Богу, тогда еще не умер, время настало: флагман перестроечной публицистики коротический «Огонек» напечатал первый рассказ из книги («Жена президента»), и – вера в надежду не подвела – однажды, как пишут в биографиях, Лев Разгон проснулся знаменитым. Ему как раз накануне исполнилось восемьдесят лет…

Публикуемые письма открывают читателю, как тяжело было Разгону оставаться собой в системе бесправия и беспредела, где главное понятие жить оказалось заменено навязанным понятием выживать, скольких сил стоило хранить в душе, не сдавать надежду и веру, во всяком случае (следуя тезке, Льву Толстому) делать, что должно, и пусть будет, что будет…

Время уже не советское – постперестроечное. Но, соответственно, и постсоветское. Всё советское, набранное, вобранное в себя государством, страной, обществом, штучным человеком в минувшие семьдесят лет, упорно и трудноистребимо продолжает оставаться на посту, как во внешнем устройстве жизни, так, главное, в устройстве жизни душевной, на его нравственных – безнравственных! – основах, взглядах, привычках замешиваются производимые перемены. Это особенно мучительно угнетало Разгона, что вычитывается и из его писем. В тяжкие времена, когда мало кто умел верить в будущее благо, его не оставляла надежда. Теперь, когда надежде вроде бы наступила пора сбываться, новое время, маня возможностями перемен, всё дальше уводило государство, страну, общество, штучного человека от благих возможностей. Россия снова пожелала пройти мимо них, как заколдованный алхимик оборачивая злом, дающееся ей в руки благо. Лев Разгон был проницательный человек. Есть такая должность – о ней писал Лев Толстой – стоять на тендере паровоза, когда поезд идет под откос: ты это видишь, понимаешь, а люди в вагонах спят, жрут, играют в карты и делят выручку…

Поэтому Лев Разгон, признанный, обласканный вниманием общества, он, который, что называется, нарасхват, страдает, тоскуя от одиночества. Поэтому, он, не только давно выпущенный из-за колючей лагерной ограды, но обретший наконец удел свободно говорить, печататься, передвигаться, по-прежнему чувствует плен в своем отечестве (так – «Плен в своем отечестве» – переиначил он в изданиях 1990-х годов заглавие своего лагерного «Непридуманного»). Поэтому «плачет, бесстыдно плачет», видя трупы мальчиков, убитых в Чечне (и не менее потому плачет, что, когда говорит, пишет о Чечне, о мальчиках, об убитых, – «всё в пустоту»). Поэтому, полагая в том едва ли не единственно удающееся доброе деяние, он упрямо ездит по вторникам на заседания Комиссии по помилованию и «милует убийц» («Все они – безобидные люди по сравнению с теперешней генерацией убийц и бандитов разных рангов»). Поэтому ему, бессчетно что испытавшему, повидавшему, пообдумавшему, остро необходима защита – каменная гора…