всем драматизмом горячая политическая борьба. Первые 12 дней думской работы были наполнены обсуждением адреса. Адрес был принят всей Думой, за исключением шести человек с гр. Гейденом и М. Стаховичем во главе, которые не соглашались не со всем адресом, а только с некоторыми его частями и, не желая нарушать единогласия, предпочли на время голосования выйти из залы. Это было характерно для данного политического момента: в I Думе на самом правом крыле сидели… кто же? — такие определенные конституционалисты, как Гейден и М. Стахович, правее их там не было никого!

8 мая Думе было доложено, что думская депутация с адресом государем принята не будет и что адрес должен быть представлен через министра двора. Было очевидно, что то был знак неудовольствия, вызванного содержанием адреса, в котором была начертана программа решительных демократических реформ. Государственная дума благополучно миновала этот острый момент, приняв резолюцию, предложенную фракцией к.-д.: "Полагая значение адреса в его содержании, а не в способе его подачи, Государственная дума переходит к очередным делам".

13 мая Горемыкин прочитал в думе декларацию своего кабинета, в которой менторским тоном отвергались все преобразования, указанные в думском адресе, и с особенным подчеркиванием объявлялась недопустимой аграрная реформа на основе принудительного отчуждения частновладельческих земель. Эта декларация вызвала громовые речи Набокова, Родичева, Аникина и ряда других депутатов, освещавших политическую сторону создавшегося положения, и подробную речь Кокошкина, раскрывшего несостоятельность юридической аргументации Совета министров. Самый правый член I Государственной думы гр. Гейден тоже решительно высказался за невозможность для Государственной думы работать с таким кабинетом, что произвело особенно сильное впечатление. Прения закончились принятием резолюции с выражением недоверия кабинету Горемыкина и с требованием его отставки. Удовлетворение этого требования означало бы признание принципа парламентаризма. Никто не сомневался в том, что на этот путь власть ни за что не встанет, и потому все ожидали роспуска Думы. Но не произошло ни отставки кабинета, ни роспуска Думы, и получился тупик. Положение осложнялось еще тем, что правительство, созвав Думу, долго не вносило в нее никаких законопроектов. Между тем право законодательного почина самой Думы было крайне стеснено Положением о Думе. Дума начала обсуждать предварительные общие положения законопроекта о неприкосновенности личности, и затем открылись бесконечные дебаты по аграрному вопросу. Этим прениям придало жару выступление 19 мая представителей правительства Стишинского и Гурко, отрицавших возможность принудительного отчуждения и давших этим повод Герценштейну и Петрункевичу выступить с яркими речами в защиту этого принципа. Конец мая и начало июня принесли две сенсации. 31 мая главный военный прокурор Павлов выступил в Думе с объяснением по вопросу о казнях в рижских тюрьмах, и его объяснения вызвали в Думе такой взрыв негодования, что прения приняли характер настоящей бури. А 1 июня пришла весть об еврейском погроме в Белостоке, и Дума отправила комиссию из трех членов для расследования на месте всех обстоятельств этого события. Тотчас после этого Столыпин, как министр внутренних дел, в заседании 8 июня давал Думе крайне неудовлетворительные объяснения по запросу о печатании в департаменте полиции преступных воззваний, призывающих к погромам, и тогда выступил кн. Урусов — депутат от Калужской губернии, занимавший ранее видный пост по Министерству внутр. дел, — и произнес речь, которая произвела потрясающее впечатление подробным раскрытием провокаторской деятельности департамента полиции. Он окончил эту речь заявлением, что подготовка еврейских погромов органами полиции не подлежит сомнению и быть иначе не может, пока руководящая роль в управлении предоставлена людям, которые являются "по воспитанию вахтерами и городовыми, а по убеждениям — погромщиками". Это был прямой намек на Трепова. Заседание 8 июня, в котором была произнесена эта речь Урусова, произвело впечатление крупного политического события. Я был в Петербурге дня через два после этого заседания. В кулуарах Таврического дворца я встретился с Иоллосом, и он, смотря на меня грустными глазами, говорил мне: "Наступает момент, когда надо спросить себя: что же дальше? Заседание 8 июня в любой конституционной стране вызвало бы кризис кабинета. Что же будет у нас?"

Заседания Думы после этого приняли на некоторое время спокойный характер, словно после бури наступила тишина. Однако на самом деле "в сферах" шла тогда большая суета. То было время переговоров относительно образования кабинета из представителей думского большинства. Почин принадлежал правящим сферам. Говорили, что это замысел Трепова, который думал этим ускорить крушение Думы. Шли слухи о возможности сформирования кабинета Муромцева. Слухи эти проникли даже и в печать. 16 июня в "Русских ведомостях" появился предположительный список будущих министров из среды общественных деятелей. Как будто повеяло близостью какого-то перелома.

В это время я уехал на лето за границу и поселился на острове Рюгене. Чувствовалась потребность освежиться, отдохнуть после этой зимы, в течение которой пришлось израсходовать столько нервной силы и на предвыборных митингах, и на заседаниях центрального комитета партии при налаживании работ в открывавшейся Государственной думе. Итак, я был вдали от родины вплоть до осени 1906 г. и лишь по газетам следил за трагедией Думы. Я видел, что в течение полутора недель в середине июня в газетах все еще появлялись отголоски каких-то неясных комбинаций насчет переустройства кабинета, в то время как в Думе шла пикировка между разными фракциями в связи с обсуждением выдвинутых к.д. законопроектов о гражданском равенстве и о собраниях. Затем опять пролетел шквал: Дума вотировала законопроект об отмене смертной казни, и при этом опять разыгралась яростная сцена по адресу того же Павлова: он собирался выступить с объяснениями от имени военного министерства, но при его появлении на трибуне разразилась такая буря криков: "Вон, долой, палач!", — что он так и не мог воспользоваться словом и, смертельно бледный, оставил залу заседания. Вскоре за тем даже из своего далека по одним газетам я мог почувствовать, что политический флирт правящих сфер с думской оппозицией оборвался, и над Думой нависает грозовая туча. Всякие сообщения о переговорах насчет переустройства кабинета сразу прекратились. В Думе с 26 по 30 июня шли резкие прения о белостокском погроме. Потом появилось вдруг нечто совершенно изумительное: правительство опубликовало официальное сообщение, которое нельзя было понять иначе как призыв к населению восстать против Думы. Дума обвинялась в пренебрежении народными интересами ввиду того, что она отвергла предложения правительства по земельному вопросу и вместо того выдвинула требование принудительного отчуждения частных земель. После указаний на гибельность этого принципа и на невыгодность его для самих крестьян в сообщении высказывалась мысль, что не от Думы крестьянство получит удовлетворение своих интересов, а от царского правительства.

Создавалось необычайное положение. Правительство официально объявляло