Бовину завидовали больше, чем Зорину, ибо пример первого показывал, что возможно и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Но это было опасным заблуждением, опасным и в прямом смысле слова (могли выгнать с работы и из партии), и в переносном (режим лицемерно обелял себя). Опасность, которую излучал Зорин, не превышала опасности радиационного излучения телеэкрана, то есть была ничтожной.

Но заслуги — да, да, заслуги — Зорина перед международной журналистикой не только негативно-пассивного характера, но и позитивно-активного. Он первым стал совать микрофон под нос великим мира сего, вернее, мира социализма, и тем самым способствовал их демистификации. Вожди были не в состоянии членораздельно отвечать даже на элементарные и, естественно, без всяких закавык зоринские вопросы перед лицом всего честного радиотелевизионного народа…

Зорин непроизвольно разоблачал наших голых королей, в то время как Бовин, журналист-спичрайтер, их непроизвольно (хотя как знать) наряжал в строгие английские костюмы и стильные пиджаки Джорджио Армани. Смотря по обстоятельствам.

Но не перечеркивалось ли в послужном списке — по гамбургскому счету — Зорина бессознательное, вернее, непроизвольное разоблачение вождей вполне сознательным разоблачением так называемой американской действительности, когда голос Зорина начинал звучать басом Андрея Андреевича Громыко? Нет, не перечеркивалось, а, наоборот, усиливалось. Подобно тому как, восхваляя вождей, он их развенчивал, Зорин, развенчивая Америку, пел ей осанну. Зрительный ряд и авторский текст его репортажей и фильмов настолько расходились, что образовавшимися ножницами любой здравомыслящий человек мог состричь пропагандистскую мишуру с реальной фактуры. Недаром столичные интеллигенты, бравируя своим инакомыслием, хохмили, что смотрят зоринские фильмы, „выключив звук“. Я далек от мысли, что сам Зорин занимался осмысленной подрывной деятельностью, прикрывая правоверным текстом неправоверные картинки. Он на это способен не был в силу целого ряда обстоятельств и личных, и профессиональных.

И тем не менее зрительный ряд, который был так по душе нашим интеллигентам, воротившим нос от Зорина, выстраивался им самим, его руками. То было позитивным раздвоением личности. Фактура его фильмов, как и фактура его книг об Америке, была долгое время основным источником, из которого советские люди черпали свои знания о Соединенных Штатах. И это была доброкачественная фактура, во всяком случае, значительно лучше той, что поставляли многие „совестливые“ советские американисты — журналисты и политологи. А что касается существа, то урон, наносимый полуправдой, неизмеримо больше урона, наносимого предвзятостью, обезоруживающей своей откровенной пропагандой.

В личностном плане Зорин был цельнее нас — „совестливых“, и в этом была одна из основных причин неприязни к нему со стороны коллег, неприязни высокооплачиваемых куртизанок, возомнивших себя матерью Терезой. В личностном плане Зорин не путал друзей с врагами, готов был все сделать для первых и не спустить ничего вторым. И еще: Зорин умел говорить с начальством, включая непосредственное, останкинское. Думаю, что даже сейчас, в эпоху полуанархической свободы печати, мало кто осмеливается говорить со своими шефами и боссами в журналистских концернах, как Зорин разговаривал, например, с Лапиным, за что был неоднократно бит, и весьма больно — на грани замены партийного билета желтым. И конечно же он был крепкий профессионал, который мог собрать и разобрать по кирпичикам любой журналистский жанр.

Я всегда восхищался целостностью Зорина и, видимо, поэтому не принимал одно из его любимых детищ — передачу „Девятая студия“. В этой передаче в основном участвовали бовинообразные „совестливые“ светлые головы из нашего журналистского цеха и из идеологических отделов ЦК КПСС. Но эти светлые головы лишь морочили головы телезрителям, прельщая их подобно гомеровским сиренам. Им всем, вместе взятым, я предпочитал изредка появлявшегося в „Студии“ Леонида Замятина. Резко и безапелляционно он говорил то, что отражало нашу внешнюю политику, без сюсюканья, без слез, сиропа и соплей. Замятин говорил дело, а не лавировал между Сциллой власти и Харибдой вольнодумства, чтобы потрафить пикейным жилетам, попрятавшимся под кухонными столами.

Дорогие коллеги и вы, наши потомки! Прежде чем забивать Зорина камнями, вспомните об Иисусе Христе и Марии Магдалине.

Зорин был и остается зеркалом советской журналистики. И неча нам на зеркало пенять, коль скоро рожа наша вышла кривой. Даже у тех, кто щеголял идеальным профилем Рудольфо Валентино. Смотреть нас надо было в фас, то есть в корень. А корни наши были гнилыми. Не интеллигентски гнилыми, а просто гнилыми.

Хватит показывать Богу Зорина в свое оправдание.

(Для тех, кто не читал, перестал читать или подзабыл Маяковского: последняя фраза навеяна его строками „Проститутки, как святого, меня на руках понесут и покажут Богу в свое оправдание“.)»

Статья Стуруа напоминает женское письмо — весь смысл в последней фразе. Воспевая Зорина (боюсь, что, кроме вреда, это ничего Зорину не дало), оскорбляя Бовина, Стуруа защищает свою позицию, всю свою жизнь не «совестливого» американиста, все свои публикации, в которых правила бал «предвзятость, обезоруживающая своей откровенной пропагандой».

Я предпочитал полуправду. И мне не нужно показывать Богу «святого» Зорина. Я покажу ему письмо Дашевской…

Что же касается Мэлора Георгиевича, то долго думал и простил его. Потому что ему труднее и стыднее. Особенно — потому что там…

В день его 70-летия по просьбе «МК» написал поздравление. Назвал «Черная зависть»:

«Нас с Мэлором объединяла любовь к шампанскому. Кажется, еще к чему-то… Но забыл. Разъединяла же закуска. Он закусывал и оставался худым. А у меня это не получалось. Отсюда — постоянная зависть толстого к худому. Так, видимо, грузный славянский шкаф завидует гамбсовской этажерке.

Была и другая причина для зависти. Моя журналистская судьба складывалась трудно. Все время приходилось выдавливать из себя, как пасту из тюбика, некое подобие мысли. Мэлор же изначально был (и остается) непревзойденным мастером плетения изящнейших словесных кружев.

Теперь золотые языки ценятся гораздо дороже, чем золотые перья. Уверен, что, если бы Мэлор пошел на телевидение, он заткнул бы за пояс Якубовича с Ярмольником. Тоже ведь завидно.

И последнее. Всю жизнь отстаю от юбиляра на три года. Наверное, так и не удастся догнать…

Так держать, Мэлор!»

Мое отлучение от начальства продолжалось года полтора. Однажды раздался звонок, и мне было предложено на следующий день к 9 утра прибыть в Волынское-2. Там меня встретил Георгий Эммануилович Цуканов — помощник Брежнева. По тем временам, пожалуй, главный помощник.

Цуканов — металлург. Последняя его должность «в миру» — главный инженер металлургического завода имени Ф. Э. Дзержинского в Днепродзержинске. В 1958 году Брежнев уговорил его расстаться с металлургией и получить портфель помощника секретаря ЦК КПСС. Я познакомился с Цукановым (подпольные клички Хоттабыч и ЦуКа) после октябрьского (1964) пленума. Он произвел на меня впечатление солидного, основательного, выдержанного человека. Таким он и был. Постепенно у нас сложились довольно тесные и доверительные отношения. Цуканов как бы возглавлял неформальную группу, в которую входили Арбатов, Иноземцев, а затем — Ю. А. Белик (первый заместитель заведующего отделом плановых и финансовых органов ЦК КПСС), Н. Е. Кручина (первый заместитель заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК КПСС), С. А. Ситарян (заместитель министра финансов СССР), Б. М. Сухаревский (первый заместитель председателя Комитета по труду и заработной плате). Если группа А. М. Александрова занималась в основном международными делами, то нам приходилось заниматься внутренней политикой, преимущественно экономикой. Цуканову не раз приходилось говорить Брежневу неприятные вещи, что, по нашим аппаратным нравам, требовало немалого мужества.