Существовали также группировки, так сказать, второго ряда – например, «факция» вокруг княгини Аграфены Волконской, куда входили ее братья, молодые дипломаты Алексей и Михаил Бестужевы-Рюмины, «арап» Абрам Ганнибал, камергер Семен Маврин, кабинет-секретарь Иван Черкасов и член Военной коллегии Егор Пашков,[432] тоже мечтавшие войти в милость при юном императоре.

Но до настоящего заговора не дошло – главные участники не были связаны с гвардией, а в команде обер-полицеймейстера едва насчитывалась сотня солдат. Пока противники Меншикова обменивались «злыми умыслами», светлейший князь действовал. 10 апреля он переехал из своего дома в Зимний дворец, чтобы держать ситуацию под контролем, так как у Екатерины началась горячка – воспаление или, по позднейшему заключению врачей, «некакое повреждение в лехком». 24 апреля Меншиков добился от царицы указа об аресте Девиера, осуществленном в тот же день, – утром генерал-полицеймейстер еще заседал в Сенате. 27 апреля была назначена следственная комиссия во главе с Г. И. Головкиным, куда вошли Д. М. Голицын, генералы И. И. Дмитриев-Мамонов, Г. Д. Юсупов и «креатуры» Меншикова – генерал-майор А. Я. Волков и обер-комендант столицы Ю. Фаминцын. Указы царицы следователи получали вместе с сопроводительными письмами Меншикова, требовавшими скорейшего допроса обвиняемых в Петропавловской крепости.[433]

Не прошедшие выучку в Тайной канцелярии вельможные следователи торопились: не были прояснены противоречия в показаниях арестованных Г. Г. Скорнякова-Писарева, И. А. Долгорукова, П. А. Толстого, И. И. Бутурлина; не привлекались свидетели. 5 мая (в предпоследний день жизни Екатерины) Меншиков четыре раза посещал умиравшую и добился от нее именного указа: представить на следующее утро краткий доклад по делу, а остальное «за краткостью времени оставить».[434] Доклад и приговор были готовы лишь к вечеру 6 мая, в последние часы жизни императрицы. Меншиков успел-таки получить эти документы «за подписью собственной ее императорского величества руки»; хотя сомнительно, чтобы Екатерина могла за считаные часы до смерти читать документы следствия и утверждать завещание.

Однако дело было сделано – оппоненты князя устранены, а умиравшая императрица, как и ее великий супруг в 1725 году, изолирована от нежелательных влияний. Утром 7 мая Меншиков объявил о завещании Екатерины, и секретарь Верховного тайного совета В. Степанов огласил «тестамент», согласно которому престол переходил к Петру II; но так как до совершеннолетия император «за юностью не имеет в правительство вступать», назначались официальные опекуны – дочери Екатерины I Анна и Елизавета Петровны, муж Анны Петровны герцог Голштинский и Верховный тайный совет, а первым среди формально равных его членов стал Меншиков. Но уже через четыре месяца фактический правитель государства и почти тесть императора сам оказался ссыльным, лишившимся всего имущества.

Жесткий режим «бироновщины» при Анне Иоанновне в этом смысле ничего не изменил – скорее, наоборот: плохая «социальная репутация» правления Анны в немалой степени обусловлена репрессиями именно против представителей господствующего сословия. Из 128 важнейших судебных процессов периода «бироновщины» 126 были «дворянскими», к «шляхетству» принадлежала почти треть осужденных Тайной канцелярией в это время.[435] Анна хорошо помнила, что именно природные русские вельможи и дворяне пытались ограничить ее власть, но при этом не насаждала какие-то «немецкие», а скорее возрождала петровские порядки, где приоритет отдавался не столько защите интересов «шляхетства», сколько государственным потребностям. Царствование Анны Иоанновны стало новым этапом в ужесточении контроля над духовенством в виде ограничений на пострижение в монашество, увеличения государственных повинностей и подготовки в 1740 году секуляризации церковных вотчин. «Шляхетству» было не легче: в 1734 году Анна повелела сыскать всех годных к службе дворян и определить их в армию, на флот и в артиллерию. Они стали ответственными плательщиками налогов и недоимок за своих крестьян; в неурожайные годы помещикам предписывалось снабжать крестьян семенами и не допускать их хождения «по миру». Наконец, реализация права на отставку после 25 лет службы по закону 1736 года была отложена до окончания турецкой войны.

Среди бумаг московского губернатора Б. Г. Юсупова мы обнаружили черновик записки, где автор выразил настроения «шляхетства» в конце царствования Анны: «Нихто в покое не живет и чрез жизнь страдания, утеснения, обиды претерпевают». Манифест о 25-летнем сроке службы не выполнялся – после полученной отставки «ныне, как и прежде, раненые, больные, пристарелые ‹…› расмотрением Сената определяются к штатцким делам». Вельможа был убежден: «Без отнятия покоя и без принуждения вечных служеб с добрым порядком не токмо армия и штат наполнен быть может, но и внутреннее правление поправить не безнадежно», – ведь отставным «свой дом и деревни в неисчислимое богатство привесть возможно».[436] Царедворцу повезло – этот документ не попал в ведомство Ушакова.

По нашим подсчетам, аннинское царствование оказалось самым неспокойным для правящей элиты; массовые замены должностных лиц имели место и в 1736-м, и особенно в 1740 году. За 10 лет состоялись 68 назначений на руководящие посты в центральном аппарате (в среднем 6,8 в год) и 62 назначения губернаторов (6,2 в год) – чаще, чем в любое иное правление в XVIII веке. При этом 29 процентов руководителей учреждений и 16 процентов губернаторов за эти десять лет были репрессированы или уволены и оказались «не у дел». Каждый четвертый из 179 членов «генералитета» (лиц I–IV классов по Табели о рангах) в 1730 году «выпал» из этого круга; почти половина (81 человек) побывала либо под судом, либо судьями над своими вчерашними коллегами; почти четверть (40 человек) знала, что такое конфискация имений, поскольку либо теряла их, либо получала в награду в качестве «отписных» из казны.[437]

Менее знатные дворяне были недовольны тяжелой службой, переложением на них ответственности за выплату податей их крепостными. Но дела Тайной канцелярии показывают, что все эти сугубо российские проблемы не связывались с «иноземным засильем» и не порождали «патриотического» протеста: из 646 «дворянских» дел только в восьми осуждение «немцев» явилось основанием для привлечения к ответственности.[438] Нельзя сказать, что все подследственные дворяне или чиновники являлись политическими преступниками или страдальцами за убеждения. Да и дела о конфискации имущества в царствование Анны свидетельствуют, что имения и дворы отбирались не у «патриотов», а по тем же причинам, что и ранее, и впоследствии: за невыполнение подрядных обязательств по отношению к казне, долги по векселям, «похищение казны». Трудно считать жертвами «бироновщины», например, московского «канонира» Петра Семенова, продававшего «налево» гарнизонные пушки, или разбойничавшего на Муромской дороге помещика Ивана Чиркова.[439]