Психея тявкает у наших ног.

Мы смотрим друг другу в глаза.

Она нисколько не изменилась.

– Джеймс, вели этой проклятой собаке замолчать.

Это первое, что она произносит, расправляя вокруг себя армаду зеленых и золотых шелковых юбок.

– Шшшшш, Психея. Иди сюда.

Психея прыгает на диван и ревниво садится между нами.

– Только не на мое платье, – рычит Алиса.

Мы все пересаживаемся.

– Ты – вероломное чудовище. Я подумываю о том, чтобы дать тебе отставку как возлюбленному. Ты здесь с середины августа и не написал мне ни слова. Ты прекрасно знал, где я. У тебя был линкольнширский адрес. Я совершенно случайно узнала, что ты вернулся. Какой-то глупый юноша сказал мне, что ты в Лондоне, и спросил, правдивы ли старые сплетни. О том, что у нас когда-то был роман. Я чуть не спустила его с лестницы. Я не знаю, что меня сильнее разозлило – его наглые инсинуации или то, что ты мне не написал. Объясни свое поведение.

– Вот я, Алиса.

– Ну, хоть что-то.

Она внезапно улыбается – огромная, радостная вспышка удовлетворения. Ее лицо стало круглее. Фигура отяжелела. Но улыбка та же. Мы сидим и смотрим друг на друга. Она сжимает мне руку. Потом читает в моих глазах ужас от окружающего убранства и удовлетворенно оглядывает комнату.

– А чего же ты ожидал, Джеймс? Что я буду голодать на циновке и замаливать грехи? Или что я в свои годы стану любовницей очередного богача? Или что буду, как раньше, одеваться солдатом и показывать на сцене свои ноги? Тебя не было тридцать лет, Джеймс. За тридцать лет многое может измениться.

Может. Я смотрю на ее ковры, на фарфоровые вазы с обвитыми вокруг них китайскими драконами, на тяжелые венецианские канделябры. Я смотрю на обитые шелком диваны, на палисандровые столики с инкрустацией, на толстые золотые кисти по краям ее бархатных портьер, на бесконечные ряды фарфоровых пастухов, играющих на дудочках в буфетах, на мальчиков-мавров в натуральную величину с корзинами фруктов и цветов, на фламандские гобелены семнадцатого века. Что на них изображено? Дидона и Эней обнимаются в пещере, Дидона восходит на погребальный костер, Эней вдалеке на борту корабля, спиной к ней, смотрит в сторону Рима. Греческие вариации на противоположной стене изображают разные классические изнасилования с участием Зевса, принимающего облик быков, лебедей, молний и золотых дождей. Молния особенно интересна. Семела возлежит на саркофаге в самый момент экстаза и зачатия. Указующий палец Зевса выткан сверкающим золотом и направлен точно в нужное место. Картина напоминает сомнительные итальянские «Благовещения», которые я имел несчастье видеть в Риме. Она совершенно непристойна.

– Тебя не смущают эти гобелены?

– Нет. А что? Они принадлежали Адольфусу. Я их никогда толком и не рассматривала.

– Все они изображают женщин, подвергшихся насилию или покинутых. А на этой – я пытаюсь истолковать неизвестный мне миф – героиню зверски и противоестественно бесчестит стая сатиров.

– Правда? Какой ужас. Я не знала, что они такие неуместные. Правда, Адольфус их держал в своих личных комнатах…

Алиса бросает взгляд на темные стены. Я понимаю, что она очень близорука, но из тщеславия не носит очки на цепочке. Мгновение спустя она снова опускается в свои шуршащие юбки.

– Бог с ними. Может, они и безнравственны, но зато стоят целое состояние.

Я печально пожимаю плечами. Алиса нисколько не изменилась.

– Не ухмыляйся, – резко говорит она. – Ты всегда пользовался всеми благами мира, даже не прося о них.

– Это верно.

Я, как старомодный моралист, хочу сказать ей, что деньги не важны, что главное в жизни – преданность и страсть, но Алиса играет на стороне Сатаны и любит Царство Мира Сего. Она удовлетворила все свои желания и ни о чем не сожалеет. Она, пожалуй, рада, что все ее грехи прощены. Да и что это за грехи? Обаятельные похотливые старые мошенники с дряблой кожей на шее, как у индюков?

– Джеймс! Не передергивай. Адольфус был весьма хорош собой. Даже на шестом десятке.

…Продажа сказок о существовании рая легковерным вдовам при помощи невероятной смеси горшков, поршней и ветродуев…

– И чем это аморальнее того, что делает церковь? Ну-ка объясни. Я даю людям успокоение и надежду. Становится им легче от того, что они мне верят, или нет?

…И железная хватка на горле театральных импресарио при обсуждении условий контракта…

– Вот про это я не желаю слышать ни одного дурного слова. Никто не должен выступать бесплатно. Если бы я не торговалась и не скандалила, они бы платили мне ношеной обувью. Я была большой звездой, Джеймс. Человек должен знать свою цену и просить больше. Может, ему дадут столько, может, нет. Но твой долг перед самим собой – требовать самую высокую цену. Я сама строила свою карьеру. Я всегда боролась за свои права. За меня некому было бороться.

Я сижу и молчу. Я провел жизнь, борясь за людей, которым не хватало сил даже поднять голову в знак протеста. Внезапно мне становится ясно, что Алиса понимает мои мысли. Нет нужды открывать рот.

– Конечно, Джеймс. Обездоленные мира благодаря тебе немножко меньше обездолены. Но ни один из нас не ослушался зова времени. Ты занимался филантропией, я улучшала свою жизнь ценой собственных усилий. Если бы богатые и бедные встретились где-то посредине, нам всем стало бы удобнее жить.

Мы сидим и держимся за руки при свете камина, с достойной богословской объективностью размышляя о том, насколько нравственны наши цели и средства. Горничная приносит большой поднос с вином и пирогами. Как только пучеглазая девушка удаляется, Алиса набрасывается на пирог.

– Ты когда в последний раз ел? Ты ужинал? Нет, конечно. Сейчас, должно быть, за полночь. Ну давай, Джеймс, возьми кусок. Я пропитала его ромом, чтобы напомнить тебе про тот богом забытый кусок вулканической скалы, откуда ты только что вырвался. Ешь скорее. Если не будешь есть, я все сожру.

Я боялся, что мы слишком много лет нашей жизни провели порознь. Кого я вспоминаю? Детская любовь прочна и долговечна. Я – Ариэль, я возвращаюсь с острова Калибана в поисках моей старушки Миранды, моей первой любви. Кого она видит – шестидесятилетнего старика, сморщившегося до размера перчаточной куклы, напряженно застывшего в своих ботинках на огромной подошве? Или ребенка в полях, у которого рубашка намокла от летней утренней росы? Я колеблюсь, я сомневаюсь, я собираюсь с духом.

Алиса сосредоточилась на огромном куске пирога, пропитанного ромом и начиненного вишнями. Когда-то, когда я служил в Восточном Средиземноморье, одна из колониальных дам справляла пятидесятилетний юбилей, и ее муж заказал платье из Англии – «…и боже ты мой, доктор Барри, не знаю, как и сказать, но вы же понимаете такие вещи. Оно было самого модного фасона, прелестное, но на три размера мало, по меньшей мере на три размера! Так что моей портнихе пришлось вшить в нужных местах несколько вставок, перенести вытачки, но еще оставались эти оборки и ленточки, которые женщина моего возраста просто не может себе позволить! И конечно, я сказала ему, что я просто в восторге. Мы старались так все пригладить, чтоб он не заметил. Моя дочь очень хитро убрала самые задорные рюшечки. И он не заметил. Боже мой, боже мой. Мне уже не восемнадцать, но, похоже, этого он тоже не заметил».