Он ковылял по направлению к Рампар-стрит, кое-как переставляя ноги, тяжелые, будто бетонные сваи. Вокруг толпились сотни людей, но Джулс чувствовал себя отчаянно, нестерпимо одиноким.

* * *

Какое-то время он бесцельно колесил по улицам, едва обращая внимание на такие мелочи, как светофоры, дорожные знаки и редкие пешеходы. Очень скоро ехать в тени надземной автострады Джулсу стало неприятно — массивные стальные опоры, которые виднелись сверху, напоминали ему о неотвратимости нависшей над ним судьбы. Он свернул на Тулейн-авеню.

Когда Джулс осознал, куда приехал, было слишком поздно.

— Господи, вся моя дерьмовая жизнь идет по какому-то здоровенному кругу, — пробормотал он себе под нос. Слева от «линкольна», подчеркнутые бледным светом луны, высились романские башни церкви Святого Иосифа. Той самой церкви, в которую он ходил в детстве и возле которой очутился в ночь, когда убил Бесси и сбросил ее тело в мутные воды манчакских болот.

Массивная входная дверь церкви была открыта, словно приглашая внутрь. Джулс припарковался на противоположной стороне дороги и пересек широкую Тулейн-авеню. На лужайке перед церковью стоял плакат, объявляя всем, что сегодня проводятся специальные ночные мессы в поддержку акции «Ночь против преступности».

Джулс почувствовал отчаянное, горячее желание… Желание чего? Прощения? Искупления грехов? Спасения души? Он не понимал, в чем заключается это смутное, но сильное желание. Он был напуган и растерян. Он смертельно устал от собственной сущности и чувствовал себя ужасно, ужасно одиноким. С самого детства Джулс не испытывал такой острой потребности в том, чтобы кто-нибудь сильнее и мудрее, чем он сам, успокоил его и сказал, что все-все будет хорошо. Даже если это неправда. Он просто хотел это услышать.

Скосив глаза в сторону, чтобы не смотреть на распятия на стенах храма, Джулс вошел в церковь. Почти немедленно кожа его стала зудеть, как в детстве от солнца, когда начинались летние каникулы и он целыми днями загорал на берегу Пончартрейн. Крестильную купель Джулс обошел стороной, как озеро кипящей лавы. Огромная церковь была пуста. «Наверное, сейчас перерыв между мессами», — сказал себе Джулс. Более странной ему показалась унылая темнота в высоких витражных окнах. Подумав минуту-другую, он понял, что почти во всех его воспоминаниях сквозь окна сияло солнце, делая их невероятно яркими и красивыми.

Джулсу захотелось пойти туда, где он не был с двадцати лет от роду. Ему захотелось снова оказаться в исповедальне. Зеленая лампочка над ее дверями горела. Джулс взялся за ручку, и тут же отскочил назад, будто укушенный коброй. Ручка показалась ему горячей, как глиняный горшок, только что вынутый из печи для обжига. От его неудачной попытки дверь все-таки слегка приоткрылась, и Джулс осторожно растворил ее носком ботинка.

Внутри исповедальня оказалась теснее, чем по воспоминаниям из детства и юности. Джулс кое-как опустился на скамейку для коленопреклонения. Его гигантский живот лег на колени смертельным грузом. В церкви работали кондиционеры, но Джулс все равно чувствовал себя здесь пирогом, который запекают в огромной кондитерской печи. По телу струился пот, однако охладить горящую кожу нисколько не помогал. Стоячий воздух внутри исповедальни скоро наполнился белесым дымком.

Через мгновение деревянная створка на другой стороне исповедального окошка отворилась. Джулс немного подождал, когда священник заговорит, а потом вспомнил, что первому следует говорить прихожанину. Он немного растерялся, лихорадочно вспоминая вступительные слова.

— Э-э… простите меня, святой отец, ибо я согрешил. Последний раз я был на исповеди… сейчас скажу… восемьдесят лет назад. Или восемьдесят пять. Значит, какие у меня грехи… Я покупал порнографические журналы…

— Прости, сын мой, но ты должен знать, что в исповедальне курить запрещено.

Джулс, прерванный священником прямо посреди исповеди, растерялся.

— Я не курил, святой отец.

— Я чувствую запах дыма.

Джулс помахал руками, пытаясь разогнать дым, хотя от усилия кожу стало печь еще сильнее.

— Понимаете, святой отец, я… я только что из бара. Там было сильно накурено… Ну, не в том смысле, что я там пил, а просто… мы с друзьями… мы просто сидели там в сторонке, читали Библию…

— Прошу тебя, сын мой, не усугубляй свои грехи ложью. Просто погаси сигару. Я понимаю, что тягу к никотину побороть непросто, и все же думаю, ты способен потерпеть, пока не закончишь исповедь.

— Э-э… ну ладно. — Джулс сделал вид, что ботинком тушит сигару о пол. — Так, на чем я остановился? Грехи… Значит, я покупал порнографические журналы… время от времени. Когда читал их, занимался этим самым… в общем, онанизмом. Время от времени. Потом еще прелюбодействовал… Хотя в последний раз не до конца. Потом неуважительно думал о матери. Ну и совсем плохое — у меня была сексуальная связь с собакой…

— С собакой?

— Да, но там были смягчающие обстоятельства. Вообще-то, святой отец, если оставить в стороне весь этот секс, я пришел спросить про другое. Скажите, убивать ради еды — это грех?

Священник немного помедлил перед ответом.

— Ты имеешь в виду, что убил человека и украл у него еду?

— Ну, не совсем. Я имею в виду — убить… что-то… и съесть его часть. Именно это я сделал.

— Понимаю, сын мой. До того как Адам и Ева были изгнаны из райского сада, они ели только дозволенные фрукты и овощи. Они были вегетарианцами. Однако после совершения первородного греха плотоядение стало частью естественного порядка вещей. С тех пор людям дозволено питаться животными. Однако если ты украл животное и умертвил его, чтобы употребить в пищу, это считается грехом. Не само поедание мяса, а его воровство.

Джулс откашлялся. Горло у него пересохло, а густой дым от кожи раздирал глотку все сильнее.

— Да нет, святой отец, я не о том. Понимаете, я что-то вроде охотника. Я добываю себе еду. Только я… короче говоря, я не на животных охочусь.

— Тогда на кого ты охотишься?

Джулс тяжело вздохнул.

— На людей.

Священник помолчал.

— Ты охотишься на людей, затем поедая их? То есть ты каннибал?

— Нет, святой отец, — торопливо ответил Джулс. — Я совсем не то хотел сказать. Самих людей я не ем. Даже не знаю, как объяснить понятнее. Ну ладно. Короче говоря, я пью человеческую кровь. Я вампир.

После минутного молчания священник заговорил, и в голосе его звучали гнев и непреклонность.

— Исповедь — не время для розыгрышей. Будьте добры, тренируйте свое извращенное чувство юмора где-нибудь в другом месте, а исповедальню оставьте тем, кому она действительно нужна.

Окошко стало закрываться.

— Святой отец, погодите! Честное слово, я не заливаю… в смысле, не треплюсь! Я правда вампир! Вы ведь чувствовали запах дыма? Это не от сигары, понимаете? Это у меня кожа подгорает! Она подгорает, потому что я в церкви! Клянусь вам Большим Парнем на небесах, я говорю чистую правду!