Мишка всё ещё зол на всех и вся, но уже молчит, потому что его рот занят закуской. Мишель же наоборот почти ничего не ест, но отпивает водку мелкими глотками и беспрерывно что-то бормочет. Понять его сложно, потому что он и в трезвом состоянии говорит не очень внятно, а тут его совсем понесло по кочкам. Но он уже привык к тому, что его никто не понимает.

Володя-Энтер и религиозный фанатик Дима – двое из ларца – сидят рядом, но каждый ест своё: Володя тоскливо жуёт кусок брынзы, запивая кефиром из квадратной картонной коробки, а Дима с отвращением грызёт кусок мяса с шампура, убеждая при этом Володю, что он прав, если не ест убоину, потому что это великий грех, ибо не ты дал жизнь всему живому, чтобы убивать даже самого крохотного червячка. Володя согласно кивает ему, так как червяками питаться тоже не собирается, однако глаза его горят плотоядным огнём, и кадык судорожно дёргается вверх-вниз по горлу, проталкивая опостылевшие куски брынзы.

Вечный лузер Швили скромно притулился сбоку и всё никак не может добраться до пластиковой тарелки, на которой его дожидается порция шашлыка, лишь грустно поглядывает по сторонам и покачивает головой, размышляя, вероятно, о чём-то своём наболевшем.

Доблестные лесбиянки Ямит и Натали уже начинили мясом питы и бодро пережёвывают всухомятку свои гигантские бутерброды, хотя вполне могли бы есть с тарелок. От спиртных напитков они отказались категорически.

Натали недобро поглядывает на окружающих, напряжённо вслушиваясь в непонятную русскую речь, и наверняка пытается выяснить, не обижает ли кто-нибудь в её присутствии сексуальные меньшинства, за права которых она совсем недавно сражалась на баррикадах «парада гордости», где получила от какого-то «пейсатого» большой фингал под глазом.

Ямит же без остановки кричит по мобильнику, то ругаясь и проклиная, то мурлыкая и сюсюская, но не забывая при этом кусать бутерброд и отпивать из стаканчика «кока-колу». В отличие от Натали, проблема ущемления прав сексуальных меньшинств её не интересует, как и не интересует никто из окружающих, включая именинника. По количеству децибел, издаваемый ею, можно со стопроцентной вероятностью определить, с кем она в настоящий момент общается: если крик – то с матерью, если мурлыканье – то со своей кобылообразной пассией.

Третья дама из нашей компании, о которой я ещё не рассказал, это неизвестно как затесавшаяся в наши стройные ряды довольно смазливая и стыдливо опускающая глаза при каждом к ней обращении бакинка по имени Наркис. Как она попала в охрану, и в самом деле непонятно – хрупкая и нежная, с тонкой девичьей фигуркой, страшно краснеющая от крепких мужских выражений, без которых наша работа ну никак не клеится.

Эдик незамедлительно положил на неё свой холостяцкий глаз и сразу заявил нам с Мишкой-Машкантой, так же работающим на развозках, что забирать её утром из дома и привозить назад после работы будет именно он и никто другой, даже если и придётся тратить на это лишних полчаса. Нам с Мишкой это оказалось на руку, потому что ни на кого класть глаз мы не собираемся, а сэкономленные полчаса, сами знаете, на дороге не валяются.

Короче говоря, Наркис оказалась белой вороной среди нас, хотя белой её никак не назовёшь – эдакая смуглая и черноволосая хрестоматийная восточная красавица из гарема персидского султана. Типичная кавказская девушка, только без кувшина на плече. Полумесяцем бровь.

Ухажёр из Эдика оказался никудышный, ибо искусством ухаживания он не владел, а самое большое, что мог позволить себе в её присутствии, это материться не в полную силу, а вполголоса. Она тотчас поняла женским чутьём, что наш предводитель на неё запал, и стала по мере возможности этим пользоваться. В итоге выкачала из Эдика всё, что тот мог ей дать: место спокойное и непыльное, куда проверяющие почти не заглядывают, притом утром Эдик забирал её из дома самой последней, давая тем самым возможность поспать дома лишние полчаса, а после работы завозил первой, чтобы не кружить по городу с остальной публикой.

Сегодня Наркис, пожалуй, единственная из нашей братии, скромно сидит в сторонке, постелив на камень салфетку, и вкушает яства с пластиковой тарелки с помощью вилки и ножа, притом, как положено по этикету, держит в правой руке нож, а в левой вилку. Швили, мельком глянувший на неё, сперва обмер, потом сплюнул, покачал головой и, рывком дотянувшись до своего мяса, схватил его двумя пальцами и принялся, обжигаясь, глотать.

Хорхе-Говядина, в лучших традициях уроженца страны-производителя низкосортной мороженой говядины, в мгновение ока проглотил первый шашлык, без остановки принялся за второй, сжимая в кулаке шампур с третьим, и умудряясь при этом покуривать трубку с вонючим капитанским табаком. При этом он успевает зорко поглядывать по сторонам, наслаждаясь тем, что никто не может его опередить по скорости – не поедания! – заглатывания горячего мяса.

Скромный индиец Рахамим с йоговским терпением мучительно пережёвывает салат, который сам себе нарезал и намешал в тарелке. Все знают, что он придерживается традиций далёкой страны исхода и не ест мяса священной коровы. Кроме того, его страшно донимает дым из трубки Хорхе, который летит почему-то именно туда, куда он пересаживается. Кому бы он ни пытался поведать об этом вопиющем факте, никто ему не сочувствует и даже не хочет слушать. Сам же он, ясное дело, напрямую к своему бывшему другу обращаться не собирается.

Мы с Эдиком сидим рядом, и Эдик на правах виновника торжества хлебосольно потчует публику угощениями и разливает по стаканчикам напитки. Соломон сидит неподалеку и всё время пытается рассказать амурную историю своего проживания в общежитии кишинёвского техникума, но взять слово никак не получается. Все заняты своими делами.

И тут его осеняет. Он, наконец, понял, как привлечь к себе внимание.

– Как вам нравятся, – зычно вопрошает он, – действия нашей полиции на территориях?

Все на мгновенье замирают, но кто-то сведущий подаёт голос:

– Какая полиция? На территориях её почти нет. Здесь только армия и пограничники…

– Вот и я про то! – искренне радуется Соломон. – Армия есть, пограничники есть, а полиция – где она? Где её черти носят? Случись, не дай бог, непредвиденная ситуация…

С трудом заглатывая горячее мясо, Хорхе-Говядина ворчливо выдаёт:

– В Израиле прошу не говорить по-русски! Здесь все должны говорить на иврите!

– Могу и на иврите, – быстро находится Соломон. – Где, спрашивается, наша полиция на территориях?

Мгновение Хорхе раздумывает, что выгоднее – вступать в бесполезные дебаты или молча есть, потом машет рукой и тянется за следующим шашлыком. Болтать о политике и особенно сплетничать о ком-то он очень любит, но жареное на огне мясо любит больше.

А Соломон тем временем продолжает заливаться соловьём:

– В городе полиция всюду нос суёт – куда надо и куда не надо. Расскажу историю, которая приключилась с моим соседом. Однажды залили его квартиру сверху, и он, естественно, пошёл разбираться. А там ему, ни слова не говоря, ба-бах – и в пятак. Он шум поднял, давай звонить в полицию…