За два дня до своего шестидесятидевятилетия Джон Генриполетел в Чикаго совершать крупную сделку. Не первый год поговаривал он оботставке, но, как это было и с отцом Рафаэллы, конца заботам не предвиделось.Его неодолимо увлекал высший финансовый мир, руководство банками, обретениеновых корпораций, покупка и продажа акций громадными пакетами. Он души не чаялв отлаживании гигантских операций с недвижимостью, как та первая сделка с отцомРафаэллы. Не для него это было – уходить в отставку. Но перед отъездом в Чикагоу него разболелась голова, и хотя Рафаэлла заставила его утром принятьтаблетки, головная боль становилась все сильнее.

Перепугавшись, его помощник нанял самолет, чтобы в тот жевечер вернуться из Чикаго. Джон Генри прилетел почти в бессознательномсостоянии. Рафаэлла отметила, что лицо у него бледно-серое, в тот момент, когдаего на носилках опускали на аэродромную полосу. Боль не знала границ, ему былозатруднительно сказать ей хоть несколько слов, он лишь сжимал временами еепальцы на пути в больницу в карете «скорой помощи». Рафаэлла же, видя еготаким, мучилась и дрожала, боролась с клокотавшими в горле рыданиями, и тутвдруг разглядела, что нечто странное случилось с его ртом. Часом позже все лицодо неузнаваемости перекосило, скоро он впал в кому – на несколько дней. «Джон ГенриФилипс перенес инсульт» – такую новость передали тем вечером. Пресс-релизподготовили в его службе, оставив Рафаэллу, как всегда, вне пристальныхвзглядов прессы.

Джон Генри пробыл в больнице около четырех месяцев и перенесеще два микроинсульта, прежде чем выписаться оттуда. Когда его доставили домой,у него было устойчиво потеряно владение правой рукой и правой ногой, моложавоехоленое лицо жалобно обвисло вбок, аура мощи и властности улетучилась. ДжонГенри Филипс внезапно превратился в старика. С того момента он поник и телом идухом, хотя потом жизнь угасала в нем еще семь лет.

Больше он не покидал свой дом. Сиделка выкатывала его вкресле в сад погреться на солнышке, Рафаэлла часами сидела рядом, но память егоне всегда бывала ясной, и все существование, некогда бурное, деловитое,полнокровное, радикально переменилось. От человека осталась одна толькооболочка. И с этой оболочкой надлежало жить Рафаэлле, хранить верность,преданность, любовь, вести с ним успокоительные беседы. Сиделки круглосуточнозаботились о его сломленном теле, она же пыталась утешить его дух. Но дух в нембыл сломлен, а порой ей казалось, что и в ней тоже. Прошло семь лет с первойсерии инсультов. За это время случилось еще два удара, что наложило новыепоследствия, более глубокие, не оставив ему сил на что-либо, кроме как сидеть вкресле-каталке, уставясь, как правило, в пространство, и припоминатьневозвратное прошлое. Говорить он мог, но с трудом, а по большей части исказать ему вроде как было нечего. Жизнь сыграла жестокую шутку с человеком,некогда таким подвижным, а теперь совсем ссохшимся и никчемным. Антуан,прилетев из Парижа повидать его, вышел из комнаты Джона Генри, не тая слез,струившихся по щекам, а его напутствие дочери было недвусмысленным. Она обязанабыть рядом с тем, кто любил ее, кого любила и за кого вышла замуж, рядом доконца. Не дурить, не хныкать, не увиливать от своих обязанностей, нежаловаться.

Ясно, в чем ее долг. Так все и соблюдалось. Рафаэлла нехныкала, не перешептывалась и не жаловалась семь долгих лет.

Единственной отдушиной в ее угрюмом житье были поездки вИспанию каждое лето. Проводила она там лишь по две недели, а не месяц, как впрежние времена. Однако Джон Генри настойчиво требовал, чтобы она неотказывалась от этих путешествий. Для него было пыткой сознавать, что ставшаяего женой девушка оказалась в тюрьме его недугов не в меньшей степени, нежелион сам. Одно дело укрывать ее от любопытствующего мира и лично ублажать день иночь. Совсем другое – запереть ее в доме рядом с собой, пока твое тело медленнораспадается, высвобождая душу. Если бы он изыскал средство, то покончил бы ссобой, не однажды говорил он так своему врачу, чтобы дать волю и себе и ей.Как-то раз обмолвился он об этом и Антуану, которого такое намерение привело вярость.

– Девочка обожает тебя! – загремел его голос,отдаваясь от стен комнаты, в которой помещался больной. – Ты перед ней вответе и никакого подобного идиотства не совершишь!

– Но и так нельзя, – отвечал тот прерывисто, норазборчиво. – Преступно по отношению к ней. Нет у меня такогоправа. – Слезы душили его.

– У тебя нет права отнимать себя у нее. Она тебя любит.Семь лет любила, прежде чем это все произошло. Сразу ничего не отменяется. Неотменяется из-за твоей болезни. А если б заболела она? Уменьшилась бы твоялюбовь?

Джон Генри страдальчески покачал головой.

– Надо было ей за молодого выйти, родить детей.

– Ей нужен ты. Она принадлежит тебе. Стала взрослой стобой. Без тебя она растеряется. Да разве можешь ты думать о том? А если у тебягоды впереди?

Он хотел ободрить Джона Генри, но на лице у тогообозначилось отчаяние. Годы… так сколько ж тогда будет Рафаэлле? Тридцать пять?Сорок? Сорок два? А она совершенно не готова будет начать поиски какой-то новойжизни. Натиск таких мыслей терзал его смертной мукой, оставлял бессловесным, вглазах стояли горесть и тревога – не столько за себя, сколько за нее. Оннастаивал, чтобы она при любой возможности выбиралась из дому, но, покидая его,она чувствовала себя виноватой, так что отлучки не приносили никакой отрады.Джон Генри не выходил у нее из головы.

Однако он постоянно уговаривал ее почаще вырываться насвободу. Стоило ему услышать от Рафаэллы, что ее мать скоро появится надень-другой в Нью-Йорке по пути в Буэнос-Айрес, или в Мехико, или куда-то еще,вместе с вечной толпой сестер и кузин, он незамедлительно брался за уговоры,чтобы Рафаэлла провела время с ними, будь то сутки или десять. Пусть выглянетна свет Божий хоть на малый срок. Он ведь знал, что в этой толпе ей обеспеченыбезопасность, защита, постоянное сопровождение. Единственно, когда ейприходилось побыть одной, так это в полете до Европы или Нью-Йорка. Домашнийшофер неизменно подвозил ее прямо к самолету в Сан-Франциско, и наемный лимузинобязательно поджидал ее у трапа в конце маршрута. Рафаэлла по-прежнему жила какпринцесса, только вот волшебная сказка претерпела ощутимые изменения. ГлазаРафаэллы казались еще больше и спокойнее прежнего, она подолгу могла сидеть вмолчании и задумчивости, глядя на огонь или же уставясь на море. Ее смех отошелв область воспоминаний, а если и раздавался вдруг, то словно по недоразумению.

Даже оказавшись в кругу родных в дни их кратковременногопоявления в Нью-Йорке или где-то в другом городе, она будто бы отсутствовалатам. За годы болезни Джона Генри Рафаэлла все более замыкалась в себе, в итогемало чем отличаясь от мужа. С той лишь разницей, что у нее жизнь по-настоящемуи не началась. Лишь в Санта-Эухении, пожалуй, Рафаэлла оживала, когда наколенях у нее сидел кто-то из детишек, другой карабкался туда же, еще трое-четверокопошились вокруг, а она рассказывала им чудесные сказки, отчего они взирали нанее восхищенно и благодарно. Именно рядом с детьми забывалась боль отпроисшедшего, собственное одиночество, пронзительное чувство потерянности. Совзрослыми она всегда бывала замкнутой и неразговорчивой, будто речи вести ужене о чем, а участвовать в их веселье неприлично. Рафаэлла словно присутствовалана похоронах, которые затянулись на полжизни, точнее – на семь лет. Однако онапонимала, насколько сильно переживает ее муж и какую чувствует за собой вину,оказавшись совсем инвалидом в последний год. Поэтому, находясь рядом с ним, онабыла сама нежность, голос был полон сострадания, тон мягок и еще мягчеприкосновение руки. Но то, что он читал в ее взгляде, пронзало сердце. Нестолько то, что он умирает, сколько то, что убил он в ней юную девушку изаменил ее грустной, одинокой, еще молодой женщиной с загадочным лицом иогромными незабываемыми очами. Вот какую женщину он сотворил. Вот что сделалдля девушки, в которую был влюблен.