В день, когда я перебралась к деду, он купил в соседнем магазине два пирожных, украшенных взбитыми сливками. По сравнению с выпечкой, которую продают в кондитерских, они никуда не годились: жесткие, с приторной кремовой начинкой; я такую терпеть не могу. Чтобы не обидеть деда, я изобразила неподдельную радость. Жевала пирожные и пыталась разглядеть в нем что-то от матери. Оба хрупкие, тонкие, но в лицах ничего общего.

— Мама на тебя совсем не похожа. В кого она такая?

— Ни в кого. В саму себя. А может, в кого-нибудь из предков, — проговорил дед, аккуратно складывая коробочку из-под пирожных — пригодится. Вместе с ней на кухонную полку отправились оберточная бумага и бечевка, которой обвязали коробку.

— Я тоже ни на кого не похожа.

— В нашей семье все такие.

С бабушкой двадцать лет назад случилось несчастье. Она утонула в реке. Мать была у них единственным ребенком. Кроме нее, у деда никого не осталось. Унылая семейка. Но мне очень понравилось, что сказал дед: никто у нас ни на кого не похож. Будь моя воля, я бы всю жизнь так прожила. Без никого.

Дед существовал по заведенному распорядку. Каждое утро просыпался в пять часов и занимался своими карликовыми деревьями, которые ютились на балконе и в крошечной комнатушке рядом с прихожей. Он был страшно увлечен бонсаем, ухаживал за своим садом по нескольку часов в день. Затем принимался за уборку квартиры и только потом завтракал.

Проснувшись, дед тут же начинал быстро бубнить на своем диалекте. Он из префектуры Ибараки. Пока я умывалась и чистила зубы, он возился с деревьями, что-то бормоча: то ли с деревьями разговаривал, то ли со мной. Не умолкал ни на минуту.

— Ты только посмотри на ствол. Силища-то какая! А знаешь, сколько лет дереву? Такие сосны наверняка росли вдоль Токайдо.[3]Чудо, а не дерево! Может, у меня талант? Вдруг я гений? Гений должен быть фанатиком. Без этого ничего не выйдет!

Я обернулась, думая, что он обращается ко мне, но оказалось, что он смотрит на бонсай и разговаривает сам с собой. Так повторялось почти каждое утро.

— Не фанатики не могут быть гениями, как бы ни старались. А фанатики — это совсем другое дело. У них получается… В чем разница? Сейчас посмотрим…

Больше я не оборачивалась. Стало ясно, что ему не до меня. Он сам себе задавал вопросы, сам на них отвечал. А мне было не до него. Я была счастлива, что поступила в новую школу, что открывается новая страница моей жизни. Какое мне дело до бонсая! Перелистывая брошюру о школе Q., я предавалась мечтаниям о том, какая замечательная жизнь у меня теперь начнется.

Я оставила деда с его деревьями и стала готовить завтрак — поджарила тосты и щедро намазала их маслом, джемом и медом. Хорошо, рядом не было отца, а то он бы обязательно упрекнул меня за то, что я кладу слишком много джема. Я чувствовала себя свободной. Отцовская скупость доходила до того, что он строго контролировал, чего и сколько нам есть. В чай разрешалось класть два кусочка сахара — не больше, джем мазать тонюсеньким слоем. Хотите меда — ешьте мед, но джем — ни-ни. А все эти правила поведения за столом! Не разговаривай, локтями не толкайся, сиди прямо, с полным ртом не смейся. По каждой мелочи приходилось выслушивать нотацию. Теперь я поглощала завтрак, развалясь за столом, а дед на балконе продолжал беседовать с бонсаем:

— Здесь вдохновение требуется. Вдох-но-ве-ни-е. Вот что важно. Вот словарь. Как изящно смотрится это слово. И не только в этом дело. Изящество — если оно есть — способно вдохнуть в работу жизнь. Но простому смертному оно не дается. Это под силу только таланту. И только талант может это понять. А у меня талант есть. И вдохновение тоже.

Дед быстро нарисовал пальцем в воздухе иероглиф «вдохновение», следом за ним — «исступление». Я пила чай и молча наблюдала за ним. Тут только он заметил, что я сижу за столом.

— А деду ничего не осталось?

— Вот, пожалуйста. Только уже остыло.

Я ткнула пальцем в тост. Дед схватил со стола холодный засохший кусок хлеба и принялся его грызть. Глядя на эту картину, я подумала: россказни о том, что он был сыщиком, — самое обыкновенное вранье. И что он спец по арбузным ворам — тоже. Не знаю, как объяснить, но даже мне, шестнадцатилетней девчонке, стало ясно, что за человек мой дед. Его заботила только собственная персона. Такой человек просто не способен никого поймать.

Протезы у деда так себе, жевать ему было трудно, поэтому он размочил тост в чае, а размокшие крошки выпил.

Набравшись смелости, я спросила:

— Дед, а как ты думаешь, у Юрико есть вдохновение?

Он глянул на балкон, где стояла большая черная сосна, и уверенно заявил:

— Нет. Она чересчур смазливая. Тепличное растение. Красивый цветок, а не бонсай.

— Значит, у цветка, какой бы красивый он ни был, не может быть вдохновения?

— У цветка не бывает. Бонсай — это игра воображения. Победа или проигрыш. Дело рук человеческих. Посмотри. Это черная сосна. Вот оно, воображение. Старые деревья дают уроки жизни. Странно, да? Думаешь, оно сухое? Нет, оно живет. Время идет, а оно хорошеет. Только человек красив, когда молод. Годы идут, человек растит дерево, придает ему ту форму, которую хочет. Оно сопротивляется, не сдается, но постепенно поддается его воле. Наступает момент — и как будто происходит новое рождение. Вдохновение — это еще и ощущение чуда. Как чудо по-английски? Miracle?

— Да вроде.

— А по-немецки?

— Не знаю.

«Ну вот, снова-здорово», — подумала я и прикинулась, будто смотрю на балкон. До меня с трудом доходило, о чем толкует дед. Скукотища! Знаете, чем он так любовался? Стоявшим посредине балкона невзрачным иссохшим деревом с узловатыми уродливыми корнями и обмотанными проволокой ветками. Иголки топорщились во все стороны, делая крону похожей на шлем самурая. Толку от него никакого, одно неудобство. Оно напоминало старые перекрученные сосны из исторических телесериалов. И вот мне говорят, что в этой закорючке есть вдохновение, а в красавице Юрико — нет. Здорово, правда? Я обожала деда за эти слова и была готова жить с ним вечно.

Однако дед не был бы дедом, если бы не извлек выгоду из того, что я переселилась к нему. Скоро я поняла, в чем дело. Были дни, когда он впадал в сильное возбуждение и запихивал все свои деревья в шкаф. В третье воскресенье каждого месяца, в одиннадцать утра, к нам обязательно приходил живший по соседству старичок. Чтобы не забыть, дед обвел соответствующие воскресные дни в календаре красным кружком.

В такие дни, поговорив с бонсаем, дед начинал наводить порядок в шкафу, перекладывая сложенное там барахло с места на место. Не обращая внимания на погоду — даже когда, казалось, того и гляди пойдет дождь, — он заставлял меня доставать из шкафа матрас и вывешивать на балконе для просушки. Требовалось освободить место. Потом поспешно прятал в шкаф стоявшие на балконе бок о бок горшки с деревьями. Тех, что не умещались, соглашались приютить у себя приятели деда, жившие в том же квартале. Какое-то время я никак не могла понять, почему дед ведет себя так странно. Зачем ему понадобилось убирать с глаз бонсай, предмет его гордости?