в борьбе одинокого человека с дикой приро­дой, разумного начала с животным; нужно видеть эти заросшие боро­дами лица людей, суровые и серьезные, как у арабов, чтобы судить о том сочувственном презрении, какое вызывает у них вид оседлого го­родского человека, может быть, прочитавшего много книг, но не спо­собного приземлить разъяренного быка и прикончить его; не способно­го без чьей-либо помощи раздобыть коня, если случилось оказаться на бескрайней равнине одному и пешим; человека, никогда не смотрев­шего в глаза тигру, не бросавшегося на него с ножом в одной руке, обернув пончо другую, чтобы сунуть ее в пасть зверю и ножом прон­зить ему сердце, а потом увидеть его распластавшимся у своих ног. Эта привычка преодолевать опасности, постоянно доказывать, что ты сильнее природы, вызывать ее на поединок и побеждать удивительно развивает чувство значимости и превосходства личности. Аргентинцы, к какому бы классу они ни принадлежали, цивилизованные или невежественные, имеют высокое представление о себе как о нации; все дру­гие народы Америки бросают им в лицо обвинение в тщеславии, обижаются на них за их высокомерие и надменность. Я думаю, обвинение не столь уж необоснованно, но это не вызывает во мне досады. Горе народу, который не верит в себя,— ему не под силу великие дела! Раз­ве не помогли завоевать независимость этой части Америки отчаянные аргентинские гаучо, не видевшие под солнцем никого выше себя, никого более умудренного, более сильного? По их разумению, европеец — са­мый последний из всех, ибо он не способен удержаться на коне, если тот пару раз вскинется на дыбы[86]. И пусть происхождение такого на­ционального тщеславия в низших классах довольно убого, от этого не становятся менее значительными последствия, как не становится грязной вода в реке оттого, что рождается она в заболоченных исто­ках. Неизбывна ненависть, что вызывают в народе культурные люди, непобедимо его презрение к их одежде, привычкам и манерам. Вот из какой глины слеплены аргентинские солдаты, и нетрудно представить, как важны эти их качества на войне, какие страдания могут они пере­нести. Добавим еще, что с детства эти люди привыкли забивать скот, и это жестокое дело по необходимости приучает их к виду крови и ожесточает сердца, делает их глухими к мольбам жертвы.

Итак, сельская жизнь развивает в гаучо физические способности и вовсе не развивает умственные. Его мораль основывается на привыч­ке преодолевать препятствия, бороться с природой: он силен, горд, энергичен. Не имея никакого образования и не испытывая в нем ни малейшей нужды, он счастлив, несмотря на бедность и лишения, которые не так уж велики для того, кто никогда не ощущал потреб­ности в более высоких удовольствиях и чьи желания никогда не пре­вышали того, что он имел. Таким образом, хотя из-за человеческой разобщенности и вследствие невозможности и ненужности морального и умственного воспитания глубоко укореняется варварство, эта жизнь не лишена и своей привлекательности. Гаучо не работает; питание и одежду он готовыми получает в своем доме; и то, и другое дает ему скот, если он им владеет, хозяин или родственник, если у него ничего нет. Уход за скотом сводится к недолгим выездам в пампу и прогул­кам для собственного удовольствия. Клеймение скота, подобно страде у земледельцев, сопровождается праздником, наступление которого встречается с ликованием; в это время съезжаются мужчины за двад­цать лиг со всей округи и состязаются в умении бросать лассо. Не спеша приближается гаучо к месту клеймения на своем любимом напарнике и останавливается в отдалении; чтобы с большим удобством насладиться спектаклем, он сидит, скрестив ноги на шее коня. Если общий восторг зрителей воодушевляет гаучо, он неторопливо спешива­ется, размахивается и с расстояния сорока шагов с быстротой молнии набрасывает лассо на копыто мчащегося мимо быка — заарканивает его, ловит за ноготь, именно так, как и собирался сделать, и возвращается, спокойно сматывая свою бечевку.

Глава II

СВОЕОБРАЗИЕ АРГЕНТИНЦЕВ И ИХ ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ

Ainsi que l'ocean, les steppes remplissent l'esprit du sentiment de l'infini.

Humboldt[87].

Хотя условия пастушеской жизни, какими они сложились в резуль­тате колонизации и отсутствия привычки к труду, порождают большие трудности для создания какой бы то ни было политической организа­ции общества и еще большие трудности для триумфа европейской ци­вилизации со всеми присущими ей институтами, изобилием и свободой, нельзя, с другой стороны, отрицать, что эти условия имеют и свою по­этическую сторону, и черты, достойные пера романиста. Если ярким лучом вспыхнет вдруг в новых американских странах творение нацио­нальной литературы[88], то успех ему принесет описание величественной природы, и еще более — борьбы между европейской цивилизацией и местным варварством, между разумом и материей, развернувшейся в Америке величественной борьбы, что порождает сцены неповторимые, своеобразные и далекие от круга идей, на которых воспитывается евро­пейский дух,— ведь причины драматических событий оказываются не­понятными вне страны, их порождающей, обычаи удивительными, а нравы необычными.

Единственный североамериканский писатель с европейским име­нем — это Фенимор Купер[89], и добиться признания удалось ему пото­му, что он перенес сцену действия в своих сочинениях с плантаций на границу, где идет борьба между жизнью варварской и цивилизованной, в гущу военных действий, где туземцы и саксонская раса сошлись в битве за землю.

Подобным же образом наш молодой поэт Эчеверриа[90] привлек вни­мание испанского литературного мира поэмой под названием «Пленни­ца». Аргентинский бард оставил в покое такие персонажи, как Дидона и Аргея, к которым обращались его предшественники братья Варела с классическим искусством и поэтическим вдохновением, но без особого успеха и отзвука, ибо они не прибавили ничего нового к европейским идеям[91]; Эчеверриа же обратил свой взор на пустынные пространства, и там, в безлюдных краях, где кочуют дикари, в огненных землях, чье дыхание ощущает путник, когда видит загоревшуюся равнину,— там нашел он вдохновение, позволяющее вообразить картины природы тор­жественной и величественной, необъятной, безмолвной; и тогда эхо его стихов разнеслось повсюду, и он был с одобрением принят даже на испанском полуострове.

Кстати, следует отметить факт, весьма важный для понимания со­циального облика народов. Природные условия порождают обычаи и на­выки, присущие именно этим условиям, и везде, где они встречаются, наблюдаются сходные средства приспособления к ним, изобретенные различными нациями. Этим объясняется, почему лук и стрелы мы встречаем у всех диких народов, независимо от их расы, происхожде­ния, географического положения их стран. Когда в «Последнем из Мо­гикан»[92] Купера я прочитал, что Соколиный Глаз и Ункас[93] потеряли след мингов[94] в ручье,