Стол на тяжелых дубовых ножках, служивший ей для работы, был украшен строгой резьбой. Видимо, раньше он находился в другой комнате. От времени столешница блестела как полированная. Под рукой лежал бежевого цвета бювар с кожаными углами, а в открытой коробке — карандаши, авторучки, резинки и ножтскребок для подчистки помарок. На отдельном столике стояла Пишущая машинка; рядом с ней лежал словарь.

Вдруг Мегрэ нахмурил брови, нехотя поднялся и подошел к столу поближе. Он не ошибся. На столе виднелась тонкая бороздка, вероятно, след от ножа, которым, должно быть, совсем недавно отрезали полоску бумаги. Рядом с коробкой для карандашей Мегрэ увидел плоскую металлическую линейку.

— Вы тоже заметили?

Мегрэ вздрогнул от неожиданности: он не слышал, как вошла мадемуазель Ваг; она по-прежнему держала в руках блокнот.

— О чем вы говорите?

— Об этой царапине. Что за безобразие портить такой чудесный стол!

— Вы не знаете, кто это мог сделать?

— Любой, кто сюда заходит. Я вам уже говорила, что ко мне ходят все, кому не лень.

Теперь ему не придется искать. Еще накануне он решил осмотреть в ломе все столы, так как заметил, что бумага была отрезана очень ровно, словно на машине Массико[7].

— Если вы не против, мосье Парандон хотел бы минутку с вами поговорить.

Мегрэ обратил внимание, что в блокноте ничего не было записано.

— Вы рассказали ему о нашем разговоре? - Она ему ответила без стеснения:

— Да.

— И о том, что мы касались ваших отношений с ним?

— Разумеется.

— Не для этого ли он вас и вызывал?

— Нет. Ему действительно понадобилось получить у меня справку по делу, которое он сейчас ведет.

— Я скоро к вам вернусь. Думаю, что теперь меня провожать не нужно.

Она улыбалась.

— Еще бы. Ведь он разрешил вам ходить по квартире, как у себя дома. Не так ли?

Мегрэ постучался в высокую дубовую дверь, толкнул створку и застал маленького адвоката перед огромным столом, на этот раз заваленным официальными бумагами.

— Прошу вас, мосье Мегрэ… Извините, что прервал ваш разговор… Я не знал, что вы беседуете с моей секретаршей… Итак, вы понемногу начинаете знакомиться с нашим домом…

— Не будет ли нескромным, если я попрошу вас взглянуть на второе письмо?

Мегрэ любезно протянул листок, и ему показалось, что и без того бледное лицо адвоката стало восковым. Голубые глаза уже не искрились за стеклами очков, а тревожно и грустно смотрели на Мегрэ.

— Преступление может свершиться с часу на час… Вы в это верите?

Мегрэ, глядя на него в упор, в свою очередь спросил:

— А вы?

— Не знаю. Сейчас уже совсем ничего не понимаю. Вчера я к этому отнесся более легкомысленно. Я не думал, что это злая шутка. Я считал, что дело идет о маленькой мести, довольно хитроумной, но в общем наивной и безобидной.

— Мести? Кому?

— Мне… Моей жене… Кому угодно в доме… Ловкий способ ввести в дом полицию, чтобы нас замучили допросами и расследованиями.

— Вы рассказали об этом вашей жене?

— Я был вынужден это сделать. Ведь она застала вас в моем кабинете.

— Вы могли ей сказать, что я пришел посоветоваться с вами по профессиональному вопросу…

Лицо Парандона выразило удивление,..

— Неужели вы полагаете, что мадам Мегрэ удовольствовалась бы подобным объяснением?

— Моя жена никогда не задает мне вопросов.

— А моя задает. И повторяет их без конца, как вы на допросах, если верить газетам. Она будет приставать до тех пор, пока не почувствует, что вывернула вас наизнанку. Но так как этого ей мало, она начнет по мелочам выпытывать все, что можно, у Фердинанда, кухарки, моей секретарши, детей.

Он не жаловался. В его голосе не чувствовалось горечи. Скорее, сквозило восхищение, будто он говорил о феномене, чьим способностям нельзя не удивляться.

— Что же она сказала?

— Что это мстит нам кто-нибудь из слуг.

— А есть у них основания жаловаться?

— Основания всегда найдутся. Например, мадам Вокен, кухарка, когда у нас званый обед, задерживается на работе допоздна, тогда как уборщица, хоть гром греми, уходит ровно в шесть. Ну, а уборщица получает на двести франков меньше. Я думаю, вам это понятно…

— А Фердинанд?

— Знаете ли вы, что Фердинанд, хотя на вид он такой спокойный и выдержанный, в войну был легионером и принимал участие в десантных операциях? Никто не интересуется, что он делает по вечерам в своей комнате над гаражом, бывает ли кто-нибудь у него, куда он ходит…

— А вы разделяете мнение вашей жены?

Адвокат колебался, но решил быть откровенным:

— Нет.

— Почему?

— Никто из них не мог бы так написать, в таких словах и выражениях.

— Есть у вас дома оружие?

— У жены два охотничьих ружья. Ее часто приглашают на охоту. А я даже стрелять не умею.

— Из-за плохого зрения?

— Я ненавижу убивать животных.

— Револьвер у вас есть?

— Старый браунинг, в ящике ночного столика. Привычка, присущая многим… Говорят, если воры…

Он тихонько засмеялся.

— Самое большое, я мог бы их напугать. Вот, смотрите!

Он выдвинул ящик письменного стола и показал коробку с патронами.

— Револьвер в моей комнате, на другой половине квартиры, а патроны здесь… Это повелось с тех пор, как дети были маленькими и я боялся несчастного случая… Сейчас я думаю, что они уже достаточно взрослые, я мог бы его зарядить.

Он продолжал рыться в ящике и на этот раз вынул американский кастет.

— Знаете, откуда у меня эта игрушка? Три года назад, к моему крайнему изумлению, я был вызван к полицейскому комиссару. Там меня спросили, есть ли у меня сын по имени Жак. Гюсу тогда было двенадцать лет. При выходе из лицея мальчишки затеяли драку, и полицейский обнаружил у Гюса этот кастет… Вернувшись домой, я допросил сына, и он сознался, что получил его у товарища в обмен на шесть пакетов жевательной резинки!

Парандон улыбался, вспоминая это забавное происшествие.

— Он трудный мальчик?

— У него был трудный период между двенадцатью и тринадцатью годами. Случалось, он выходил из себя, но быстро успокаивался. Особенно нетерпим он был к сестре, если та осмеливалась сделать ему замечание. Но это прошло. Я сказал бы, что теперь, на мой взгляд, он даже слишком спокойный, слишком замкнутый.