«Ушла, вероятно, в церковь или в сад», — подумал он.

Мистрис Джемс дала ему самые точные указания, как найти Кингсбери и Кингсберийскую церковь.

— Но вы опоздаете, сэр, — прибавила она. — Туда полчаса ходьбы, а прошло уже с четверть часа, как отзвонили.

— Ничего, мистрис Джемс. Я иду посмотреть церковь.

— В церкви мало интересного для столичного жителя, сэр, но ректор — человек хороший, и вы не будете сожалеть, что послушаете его.

— Надеюсь извлечь пользу из его наставлений, — сказал мистер Вальгрев, улыбаясь.

Он пошел, как ему было указано, по луговой тропинке, между живыми изгородями выше роста человеческого, изобиловавшими жимолостью, шиповником, наперсточною травой и папоротником. Славная была прогулка. Он не чувствовал себя одиноким, он забыл Августу Валлори и Акрополис-сквер, забыл свои честолюбивые мечты, забыл все, кроме наслаждения дышать благовонным воздухом и видеть над головой безоблачное синее небо. Ему пришлось пройти около двух миль, но для него, утомленного городского жителя, это было райскою прогулкой. Он не чувствовал ни усталости, ни слабости, хотя только что оправился от тяжелой болезни и даже пожалел, когда внезапно поворот дороги вывел его из лугов на небольшой холмистый выгон, среди которого возвышалась Кингсберийская церковь — невзрачное здание, окруженное деревьями.

Богослужение производилось на старинный лад. Древнее установление, причетник, было в полной силе. Номер певшегося гимна выставлялся для удобства слушателей белыми цифрами на небольшой черной доске. Проповедь была дружеским рассуждением практичным до крайности и вполне примененным к сердцам и умам слушателей.

Пока пелись гимны, мистер Вальгрев смотрел по сторонам. Он поместился в конце церкви, у двери, в тени небольшой галереи, и мог видеть все, не привлекая на себя внимания.

Да, вот она голова с тициановскими волосами. Он узнал ее тотчас же, хотя пред тем видел ее только мельком. У одной из высоких скамеек, на половине пути к среднему приделу, стояла высокая, стройная девушка, в зеленом кисейном платье и в соломенной шляпке, из-под которой спускалась масса рыжевато-темных волос. Лица ее ему не удалось увидать в продолжение службы.

«Я уверен, что у нее цвет лица, обыкновенно сопровождающий подобные волосы, болезененно-белый, испещренный веснушками, — подумал он. Но, судя по форме головы и по этому узлу великолепных волос, можно вообразить ее хорошенькою».

И он уже воображал ее хорошенькою; он желал, чтобы она оказалась хорошенькою. Когда окончилась проповедь, он стал так, чтобы выйти рядом с Грацией Редмайн. Он заметил, что она застенчиво взглянула на него и очевидно узнала его.

Она оказалась очень хорошенькою. Нежное молодое лицо, которое никак нельзя было назвать правильным, произвело на него впечатление безукоризненной красоты. Оно было так не похоже на… на другие ему знакомые лица, оно отличалось такою нежностью и женственностью. «Лицо, способное свести с ума благоразумного человека, — подумал он. — К счастью, я ни разу в жизни не был влюблен и могу восхищаться красотой отвлеченно. Будь я художник, я поспешил бы перенести эту девушку на полотно. Какая Гретхен вышла бы из нее!»

Он следовал за ней на почтительном расстоянии, пока она шла по выгону, но на повороте решился поравняться с ней.

— Мисс Редмайн, если не ошибаюсь? — сказал он, улыбаясь и сторонясь, чтобы дать ей пройти.

— Да, — отвечала она, наклонив робко голову и вспыхнув ярким румянцем.

Этого было достаточно для мистера Вальгрева, чтобы продолжать разговор.

— Я ходил слушать вашего ректора. Славный старик; так не похож на людей, которых мне приходится слушать в городе. И ваша старая церковь прекрасна своею патриархальною простотой. Скамьи только немного жестки, и ваши приютские дети производят не совсем приятный шум своими сапогами. Если бы их поместили в какой-нибудь верхний ярус и запретили бы им сваливаться вниз, было бы лучше.

Мисс Редмайн улыбалась, но ей было немного досадно на него за его слова, казавшиеся ей насмешкой над Кингсберийскою церковью. Он как будто смотрел на все, что ее окружало, с высоты для нее недоступной. Это ее обижало.

Он продолжал говорить о проповеди, о церкви, о детях, расспрашивал свою спутницу о Кингсбери, об окрестностях, есть ли места, которые стоит осмотреть, и так далее, сокращая таким образом обратный путь, который Грация имела полное право считать очень утомительным.

Она сообщила ему о поместье сэра Френсиса Клеведона.

— Вы, конечно, сходите туда, — сказала она. — Это не показное место, то есть оно не показывается посторонним, но так как вы знакомы с мистером Вортом, то можете осмотреть его беспрепятственно.

— Я уже видел его однажды, но не прочь сходить туда еще раз, — сказал мистер Вальгрев задумчиво.

— Прекрасный старый дом с величественною обстановкой. Жаль, что он приходит в разрушение, не правда ли?

— Я надеюсь, что он будет скоро восстановлен, — сказала Грация и начала рассказывать своему спутнику все, что знала о сэре Френсисе Клеведоне и о надежде на своевременную кончину его родственницы, долженствующую дать ему возможность поселиться в Клеведоне.

Мистер Вальгрев слушал, ее с таким мрачным лицом, что Грация внезапно остановилась, полагая, что ее рассказ утомил его. Он даже не заметил остановки и шел несколько минут задумавшись, потом, как бы опомнившись, резко повернулся к ней и заговорил о ферме, об ее дяде, тетке и кузенах, и наконец об ее пении.

— Надеюсь, что я не мешала вам, — сказала она, когда он похвалил ее голос. — Я очень люблю музыку, она мое единственное развлечение, но если я мешаю вам…

— Я прошу вас мешать мне так каждый вечер, хотя это, конечно, не подвинет вперед моих юридических занятий. Так вы любите музыку? Я понял это по вашей игре и по вашему пению: в них слышно чувство, выходящее прямо из души. Этому не научит никакой учитель, как бы ни был он хорош. Были вы когда-нибудь в Лондоне?

— Нет, — отвечала Грация со вздохом.

— Так вы никогда не были ни в итальянской опере, ни в одном из тех концертов, которыми изобилует Лондон. Это большое лишение для такой любительницы музыки, как вы.

Он подумал как много лишений в жизни этой девушки, заключенной, может быть, навсегда среди зеленых полей и ферм.

«Бедная, — думал он с сожалением. — Ей следовало бы родиться дочерью джентльмена. Жаль, что такой прекрасный цветок прозябает в глуши. Выйдет она замуж за какого-нибудь толстого фермера, по всей вероятности, за одного из тех доморощенных юношей, которые вносили вчера мой багаж, и будет счастлива, не подозревая, что для нее возможна лучшая жизнь».

Они шли между тем мимо высоких живых изгородей, благоухавших жимолостью и шиповником, и самый воздух казался мистеру Вальгреву наслаждением после Лондона с его обществом, с тяжелою работой и болезнью.

— Как бы то ни было, — сказал он, — мы родились в прекрасном мире и должны только уметь пользоваться жизнью.