«Милая, мне от прогулок лучше не делается, разве что Федю в руки возьму и весь раскраснеюсь», – говоря с женой по телефону, Антиквар словно намекал на то, что по-прежнему читает Достоевского, а после закусывал вечерним салатом из Метрополя, уже сидя напротив лифта, конструкция которого поднималась в его же квартиру. И открывался лифт чудно в самом центре праздничного зала, в коем содержался весь дорогой ему девятнадцатый век. Центральные окна квартиры смотрели в проспект, и посреди замысловатых коридоров Шугу всегда пугала эта белая куча разложенного им адского порошка. Он наблюдал волнуясь: «Андрей, зачем тебе так много? Может, оставишь на завтра?», но шло время, упраздняясь в прошлое, порошок убывал, не следуя за минутой. Антиквар всасывал, трещал, комментируя опасность своей болезненной привязанности, в то время как Сахарный отпускал дым бразильской сигары в высоту потолков. «Твои адреса… сдашь все на свое имя. Заберешь деньги. Я буду ждать тебя в заранее организованном месте». Доверие Антиквара до глубины души шокировало осторожного Сахарного. Впрочем, осторожность, присущая Шуге с рождения, была уместна и при точном описании психологического портрета Андрея. «Я приносил ему все до копейки. У меня не было необходимости обманывать Антиквара, но по дороге я чутко боялся, что кто-нибудь выследит и отнимет вырученные мной деньги от продажи старинных вещиц».

Антиквар частенько изменял свои очки, в дни особенных сделок, когда нужна была оправа с элементом прощения или же подчеркнуть свою задуманную немногословность, но так, чтобы уж навсегда запомнилось, ведь лицо у Андрея прошлого не диктовало, и он с присущей ему аккуратностью доставал из портфеля один из продуманных им вариантов. Затем обязательно шептал, да так, чтоб всех слов не расслышать, и не оторваться от его внимания, не устать. «Шепчет…», – и Шуга с особенным старанием наклонялся, полностью концентрировавшись над его речью, не смея двинуться вопреки. Что было для него малоупотребительным, так это крик. За все время им обожаемого знакомства, Шуга так и не услышал ни бранного, ни пафосного, а главное – пустого, все только по существу, с тактикой миролюбивого отца. В доме у Андрея не имелось ни одной фотографии его семьи, да и сам он по натуре не имел склонности фотографироваться, бывало, откровенничал, что их уже давно в России и след простыл, отмечая для себя, что Сахарному это и так всегда было понятно. Его чемоданчик был весьма аккуратен и полон купюр, он умело его содержал, соблюдая безопасный режим. «Так …ну-ну», – нечто подобное только и прошепчет, даже если жуть какая оплошность выяснилась. «Ничего, сейчас все поправим», – так тихо и без упрека подчеркнет, словно ангел говорит. «Я помню, он что-то долго искал и неординарно для себя нервничал, а после неслышно нашел и, красиво умиляясь, продемонстрировал с чувством толка. Это была черная лакированная коробочка, в которой лежала серебряная сахарница на львиных ножках. На крышечке сказочной сахарницы был установлен скрученный в узелок ключик, служивший изделию эффектной ручкой». «Пожертвую…», – с досадой вымолвил Андрей, не расставаясь с таинственной улыбкой, поглаживая тонкой рукой символичный предмет, по-своему объективно закончил: «Эта жертва, мой друг, и тебе добром обернется. Все в мире так и вращается».

Антиквар и Сахарный встретились утром на дороге Остоженки, время показывало шесть утра, и едва Шуга привык к своему ожиданию, как Андрей осторожно взял его под руку, борясь со своей естественной дрожью. «Веришь в то, что вчера вечером я танцевал?», – утрируя каждое слово, он обернет все в шепот. «Жуть как теперь страдаю. Дуралей приревновал, а значит сам себе плохо сделал. Что ты на это скажешь? Оценивать ситуацию, разглашать общие тайны, вводить в неверие, запутывать, преднамеренно издеваясь над ней за это все, что вспыхнуло у меня внутри? Нет, пришлось пригласить на танец, что я мог в ту минуту более? И вот сегодня вся Москва будет говорить об этом – Андрей танцевал. Если бы у меня имелись в кармане не только деньги, но и вторая жизнь, я бы наспех прожил бы первую, никого не упрекнув и не разрушив обидой, чтобы с легкостью умчаться прочь, забрав ее и наш танец в новую параллель».

Кто-то лижет лимон в залитой от солнца коричневой кухне. Мало звуков… Немного свистит, пытаясь проникнуть в щелочку верхнего шкафа, где хранится овсяное печенье, всячески кряхтит – содрогается. Читает на пакете: «мо-ло-ко». Пролезает в сырную дырку, решает любовно понежиться в ней, затем заползает в антенну маленького радиоприемника, где отважно смеется, набирая обороты частот. Сворачивается кубарем и в спальню, еще пока заспанную, непроветренную. Готовый проснуться, Сахарный чувствует время. «Сейчас я открою глаза, но летящая скалка в сторону моей головы опережает утреннее действие». Бумс! Он вскакивает, что-то вылетает из его живота, затем влетает обратно, включается телевизор, а следом и весь свет в квартире, теперь он видит свой коридор, понимая, что, лежа на своей кровати, он бы никогда не увидел себя в нем, да и еще в халате. Шуга пытается осмотреться и, наконец, понять, как можно увидеть коридор со стороны восточного угла, ведь дверь в противоположной стороне. Голова не поворачивается влево, кто-то держит ее силой, грубо сопя в его левое ухо. И здесь он понимает, что еще пока спит. Снова открывает глаза, вскакивает, слыша, как работает уже стиральная машина, звуки которой все больше и больше усиливаются, опять кто-то держит его за голову. «Кто?», – отчаянно мямлит, но рот не поддается. Ощущение сцепки травит его пульс. «Отпусти», – в давлении мямлит себе под нос. «Нет, я еще сплю», – пробегает в голове Сахарного, с явственным опытом открывает глаза и уже видит свое зеленое одеяло, оно зачем-то помножено на сотню и разложено по всей комнате, необычные звуки по-прежнему резонируют. Его будто связали, он видит себя, каким он был неделю назад в свитере, что был отдан Креветке. Он подходит сам к себе, но не видит лица того, кто в него переоделся. «Какой же ты стеклянный!». Бумс! Его двойник снова ударил его по голове. Смешение механических звуков окончательно оглушит Шугу, и он, наконец, очнется.

– Петр! Подлец этакий, зачем же так грубо ко мне являться! Ты напугал, меня до смерти! Мне казалось, что я уже не проснусь! Да знаю, знаю, что накопилось много грязного белья, но могла же быть остановка сердца!

Это было таким же солнечным утром, Петр вообще любит все солнечное, Шуга заваривал жасминовый чай, а тот все крутился вокруг него. И как-то неожиданно понял, что кто-то за ним наблюдает, повернул голову в сторону выхода, а там Петр, такой маленький, светлый, подобно клубочку, улыбнулся большими глазами и в коридор выкатился. Шуга выронил чайник, обжег ноги, правда, долго матерился, но вскоре забылось. Позже тот стал являться все чаще, как правило, в момент вскрытия пакета с молоком. Иногда поговаривал голосом «Мансарды», что периодически бывала у Шуги в гостях. Немного позже явился в облике давно покойного деда Петра, которого Шуга видел только на старых семейных фотографиях у своей прабабки. Слово «домовой» Шуге, не очень нравилось, слишком древнее, оттого после первого подобного явления в человеческом облике окрестил его Петром. Тот, в свою очередь, выделил особую нелюбовь по отношению к Креветке. Строго, перед его уходом из гостей прятал нужные хозяину мелочи, засовывал грязные носки в банку с чаем, выжимал зубную пасту в раковину, мочил туалетную бумагу, портил входной замок, грыз ключи, чтобы туже поворачивались. От подобных пакостей Шуга со страстью нервничал и, когда закрывал квартиру, все скидывал на бледнеющего от неприятностей Креветку.