ему самому, мужественно выслушал суровый приговор и должен был подчиниться…. Однако, с кем же ему осталось развеять душевную горечь, с кем перекинуться словом прощальным, с кем выпить последнюю, может быть, чашку сакэ на родной земле? Вот, хорошо, что Андо, старый воин, служивший в охране кагосимского князя уже лет сорок, составил ему компанию. Конечно, не по особой душевной близости, а скорее потому, что Андо всем в замке известен как большой любитель вкусно поесть и попить. Да и случай посетить веселый квартал он никогда не упустит. А может и потому, что Андо просто по-человечьи сочувствует, знает, что и ему суждена была подобная, если не хуже, судьба, да, видно, повезло…

— Андо-доно, закажем еще сакэ?

— Нэйсан, — помахал рукой Андо, — иди сюда, голубушка. — Во-первых, выгони-ка ты мух, вон сколько их вокруг кружит, к нашему сакэ подбираются, пусть прежде сами заплатят, отвлекают от разговора и мешают любоваться твоим личиком, а затем принеси еще одну бутылочку. Да раздвинь сёдзи, дай нам вволю насладиться видом курящегося Сакурадзима, освещенного закатным солнцем.

Девушка приветливо улыбнулась давнему своему знакомцу, отважному и веселому самураю Андо, часто храбро вступавшему в единоборство с бутылками сакэ и оставившему немало иен в их трактире, небрежно махнула полотенцем на мух, отчего они гневно зажужжали, до глубины души оскорбленные неожиданной ее непочтительностью, раздвинула легкие деревянные оклеенные местами уже давно лопнувшей бумагой перегородки, впустив порыв свежего осеннею ветерка, и живо принесла узкую и высокую в три го{6} бутылочку священного напитка, столь уважаемого настоящими мужчинами.

— А поесть что принести?

— Лети, птичка, лети, нам вполне достаточно вон тех крошек печенья. Еда, она понапрасну занимает в животах место, предназначенное для напитка. Лети, птичка…

— Так вот, — продолжил Андо их разговор, — я утверждаю, что во всем случившемся виновен испанский миссионер Франсиско Ксавье{7}, высадившийся здесь во времена Тэммон{8} и вселивший смуту в души народа проповедями веры в Эсу Киристо-сама и Санта Мария-сама.

Молодой самурай изумленно вытаращил глаза.

— Так давно?

— Конечно. Все где-то берет начало и куда-то исчезает. А наши смутные времена начались триста лет назад, и корни их проросли из зерен, брошенных на нашу землю всеми этими отвратительными красноголовыми чужеземцами.

Молодой самурай нетрезво покачал головой, — Что-то не верится мне, что из-за испанского миссионера, тем более триста лет назад, могло случиться то, что случилось…

— Древняя поговорка гласит, — назидательно поднял указательный палец Андо, — что крестьяне, как кунжутное семя, чем больше жмешь, тем больше получаешь. Так оно и было испокон веков, да вот сомнение в истинности религии предков, неуважение к нашим божкам-ками мало-помалу и сделали крестьян непослушными, дерзкими, и в конце концов обрушилось лавиной восстаний голытьбы, крушением сёгуната{9} и, наконец, поражением Сайго…

— Да откуда ты знаешь про этого Ксавье, не триста же тебе лет?

— Нет, мне не триста, всего-то пятьдесят. Я ровесник Сайго, такой же самурай-госи, и службу мы начинали вместе в кагосимском замке у старого князя Симадзу Нариоки.

— Вот видишь?

— Не только вижу, но и слышу. И знаю вдвое больше, чем ты, — Андо внимательно глядел на поднятый палец, то приближал его к лицу, то отставлял подальше.

— Во-первых, я вдвое старше тебя, а во-вторых, вот, посмотри, я знаю, что показываю тебе один палец, но сам-то я вижу два… Так и во всем!

— Два, это потому, что мы уже достаточно выпили….

— Чем больше я пью, тем больше трезвею. Учти, что вдвое больше прожить, означает не только вдвое больше выпить и съесть, но и вдвое больше видеть, слышать, знать, уметь и помнить. А что касается Ксавье и других красноголовых, то даже давно умершие старики рассказывали, со слов своих отцов и дедов, что прежде крестьяне были послушны и исполнительны, но новая религия вконец испортила их.

— Так отчего же даймё{10} и сёгуны{11} не искоренили такую вредную религию? Пытались, и неоднократно, и Тоётоми{12} и Токугава{13}, да ничего у них не вышло. Заморская религия хитра и коварна, предчувствуя опасность, она уходила в низы, в чернь, как набежавшая волна в прибрежный песок.

— А я слышал, что крестьяне стали дерзки и непослушны потому, что если прежде они малыми семьями обрабатывали свои горные делянки, то сейчас их внуки большими группами работают на заводах и фабриках… Волки сбились в большие стаи и потому стали дерзки и особенно опасны.

— Возможно и потому, — согласился Андо, — но главная причина — чужая вера. Когда человек забывает религию отцов — не жди добра.

Они еще налили сакэ и в десятый раз помянули Сайго.

— Андо-доно, расскажи, каков был князь Симадзу Нариоки?

Андо тыльной стороной руки вытер усы, бросил в рот кусочек сэмбэй — сухого печенья, поднял указательный палец, внимательно на него поглядел, удовлетворенно крякнул и, вспоминая, недовольно ответил:

— Ну, какой? Обыкновенный… Очень любил играть в сугороку… Ходил всегда в черном кимоно с гербами, был строг, мрачен и гневлив. Характер имел независимый, но с сёгуном старался не ссориться. И очень был восприимчив к чужеземным новшествам. Посылал своих молодых самураев в Англию и Голландию учиться заморским ремеслам, пригласил заморских умельцев и построил отражательную и доменную железоделательные печи, пушечный завод, текстильную фабрику, фабрики пороха и парусины. Он же и построил первый в стране Ямато больший военный корабль с шестнадцатью пушками, такой же, как у иноземцев.

— А народ был им сильно недоволен?

— Не то, чтобы сильно, — раздумчиво протянул Андо, — да и восстаний в княжестве помню лишь два. Крестьянам, выращивавшим сахарный тростник на княжеских землях, было строжайше запрещено лакомиться сладкими стеблями. За это били кнутом нещадно, а за вязанку украденного тростника могли и убить. Вот они и восстали.

— И что?

— Что, что?.. Приехали мы, княжеская дружина, и все… — Андо, мрачнея, замолчал.

— Но восстали-то не верующие в Эсу Киристо-сама?

— Кто знает, во что они верили? Симадзу Нариоки сам исповедовал синто и в своем княжестве уничтожил не только храмы Киристо-сама, но и Будды.

— Значит, не красноголовые миссионеры раздували недовольство?

— Раздували недовольство не красноголовые миссионеры, их здесь давно и не было, но причиной восстания они стали. И своей религией, и своими товарами.

— Андо-доно, ты что-то не то говоришь. Товары-то здесь причем?

— Ах, не понимаешь? — пьяно засмеялся Андо. — Они вывозят в трюмах своих кораблей такую бездну наших товаров, что их стало не хватать в стране, и ввозят массу своих дешевых, и все цены в стране перепутались, и простому люду