встал как вкопанный. Митар тоненько охнул и задрал голову вслед за другом. Впереди среди листвы показались высокие выгнутые жерди, белые, как кость, перевязанные у заострённых верхушек цветными лентами. Теперь, когда смолк шум шагов, стало так тихо, как никогда в лесу не бывает. Ни птичьего посвиста, ни шороха в зарослях – только и слышно, как шелестит в низких ветвях едва живой ветерок. Яр поднял руку и, как учила мать, сотворил перед собой обережный знак. Митар торопливо за ним повторил.

– Тут, что ли? – шёпотом спросил Пройда.

– Дальше, – так же тихо отозвался друг. – То волхвы поставили, чтоб никто туда не ходил.

– Ты почём знаешь?

– Батюшка сказывал…

Всё было тихо. Никого, кроме них двоих, не видать, не слыхать – живых ли, неживых. Яр тронул носком башмака мягкую зелёную траву. Такая же, как везде.

– Пойдём-ка глянем.

– С ума, что ли, сошёл? – буркнул Митар. Он попятился назад, замотал головой. – Пропадёшь ведь!

– Не пропаду. Я до столбов и назад…

Митар, белый, как простокваша, спиной прижался к корявому вязу, аж глаза зажмурил от страха. Ну и пусть его… Тихо, ровно настоящий охотник, ступая по влажной земле, Яр подобрался к ближайшему столбу, тронул бледный гладкий бок. Неживое дерево под его ладонью было едва тёплым. Высоко-высоко над головой вилась вокруг серого когтя яркая алая лента. Обняв что было силы небывалую вешку, Яр кое-как вскарабкался по ней – недалеко, правда, не выше своего роста. Разожми он руки – тут же свалится, а что тогда, о том лучше не думать вовсе. Там, дальше, за крутым изгибом жердины, с виду такой же лес, как и за спиной. Висят на ветвях ядовитой крушины бледные незрелые ягоды. Поваленное бревно, почти разъеденое влагой и временем, заросло тёмными мхами. Виднеется сквозь просветы в листве далёкое белое небо. Впереди, посредь колючих зарослей, меж буро-зелёных стволов – нездешнее, страшное, манящее… Стоит только глаза закрыть – и понятно, где он, край мира. Будто едва слышный звон раздался из неведомой дали, будто острой иголкой кто уколол прямо в грудь. Как уйти теперь? Как не ступить за грань, из-за которой не вернуться?

Кто-то тихонько захныкал невдалеке. Должно, Митар совсем испугался… Яр встрепенулся, растерянно разжал окостеневшие пальцы, мешком свалился на мягкую сырую землю. Тут же вскочил, утёр со лба выступившую испарину. Увитые лентами столбы высились за спиной. Не беда; теперь-то он точно знает, в какую сторону ходить нельзя. Митар так и стоял, прижавшись к замшелому древесному стволу, неотрывно смотрел другу вслед. Не плакал.

Яр боязливо отпрянул к волшебной ограде. А ну как неживые? Всякий знает, какие они ловкие обманщики. Два лета тому назад, говорят, в Рябинах так девку в лес свели: помстилось посредь чащи, будто дитя плачет – и всё, поминай как звали. Да только разве умеют неживые эдак жалобно, тоненько, безнадёжно? Яр крепко стиснул зубы. С неживым не заговаривай – тогда и нет у него никакой власти. Довольно одним глазком только взглянуть и, случись чего, сразу за ограду. Недаром её волхвы здесь поставили…

– Пройда! – позвал вдруг Митар – тихо, испуганно. – Вернись! Не ходи туда!

Яр только отмахнулся – знаю, мол, что делаю. Раздвинул заросли крушины, пробрался меж тонких серых стволов. Охотники умеют ступать без шума, чтоб самый пуганый зверь не услыхал; они с Митаром тоже так учились тайком от всех. Спрятавшись за толстым старым вязом, Яр осторожно вытянул шею, готовый, чуть что, не то удирать назад, не то взбираться по шершавой коре. В груди покалывало, как от злого зимнего холода; впереди, за неприметной полянкой, лежал невидимый край мира. Ближе, чем оставшаяся позади ограда.

На трухлявом пеньке, оставшемся от выломанного ветрами дерева, сидела девчушка – как Забавка, может, чуть-чуть постарше. Она-то и ревела, не пряча в ладони раскрасневшегося лица, глотая текущие по щекам крупные слёзы. Яр её не знал – и немудрено: таких платьев, ладно сшитых, пёстро выкрашенных, даже у старостиных дочек в Заречье отродясь не водилось. Небось из богатых кто мимо ехал да за дочуркой не уследил… Или, может, впрямь неживая. Умеют неживые слёзы лить? А пищать, ровно как котята в закутке под крыльцом? Яр прищурился, пытаясь углядеть, нет ли в чужачке какого изъяна. Бабка так учила: неживому всегда чего-то недостаёт. Глаза ли, дыхания ли, голоса…

Должно, слишком он задумался – позабыл, что шуметь нельзя. Ступил неосторожно, зашуршал полусгнившей листвой. Девчонка вздрогнула, обернулась на шум, размазывая слёзы, вскочила на ноги. Башмаки у неё были тоже диковинные: цветом как слива, с круглыми носами, расшитые блестящими камушками.

– Ой! – пискнула она и спросила, незнакомо, не по-здешнему выговаривая слова: – Ты кто? Живёшь здесь?

Яр, не таясь больше, вышел из-за дерева. Не говорят так неживые. Как – боги его знают, но не так!

– Живу, – он махнул рукой туда, где далеко позади осталось Заречье. – Там вон, за лугом и полем. А ты что ж, потерялась?

Она кивнула, шмыгнула носом. Точь-в-точь Забавка, только косичка не чёрная, а светлая, как у Зимки.

– Мы за черникой ходили, я и…

Чер-ни-кой. Никогда Яр такого не слыхивал. Девчонка всё лепетала, сыпала словами, должно, чужеземными. Может, она родом с берегов Льдистого моря, где речь своя, на ильгодскую не похожая? А по лицу и не скажешь – вовсе как здешняя… Откуда бы ей тут взяться, посредь Гиблого леса, у самого края мира?

– Погоди, – он едва рот не разинул, как додумался. – Ты что ж, выходит… Оттуда? С другой стороны?

Она поглядела на него недоумённо, потом, подумав, закивала.

– Наверно. У меня