Бартеньева стала торопливо одеваться, словно одежда могла ее защитить от следующей попытки изнасилования. Из коридора доносился разговор на повышенных тонах. Взгляд Бартеньевой зацепился за письменный стол, она уперлась в его кант, стала толкать к двери.

— Ты что делаешь?

— Надо забаррикадироваться, — уверенно произнесла женщина.

— А дальше что? — прозвучал закономерный вопрос.

— Я не могу больше, помоги, — ноги Камиллы скользили по полу, стол не хотел двигаться.

В коридоре раздались два выстрела, и стало тихо. Вскоре в кабинет зашел Сармини, тут же прикрыл за собой дверь. Присмиревшие русские журналисты с надеждой смотрели на него.

— Я никого не убил. Просто тут так принято спорить — с криками и стрельбой. Быстрее доходит, — Сабах сунул еще дымящийся пистолет в карман.

— Жаль. Бородача стоило бы пристрелить, — кривя губы от боли, произнес Данила и опустился на стул.

— Иногда и мне так кажется. Он не умеет налаживать отношения с людьми. Хороших новостей у меня для вас нет. Вы же видите, какой здесь контингент. Мне далеко не всегда удается удерживать людей под контролем. Вам еще повезло, что я услышал крики и вовремя прибежал. Они в самом деле свято верят, что фатва шейха позволяет им насиловать. У меня для вас совет, соглашайтесь. Вы же не спецагенты, не воины, вы — журналисты, мирные, штатские люди. Почему вы должны держаться до самого конца?

— Почему мы должны себя оговаривать? — спросила Бартеньева.

— А это вы у Хусейна спросите! Он вбил себе в голову, что вы агенты Асада. И с этим уже никто ничего не может поделать.

— Допустим, мы скажем на камеру то, что хочет ваш Хусейн Диб. Но где гарантии, что после этого нас не расстреляют как шпионов?

Сармини позволил себе улыбнуться.

— Он дурак, но не идиот. Он хочет получить за вас выкуп. Хусейн ошибся, захватив вас в плен, и теперь не желает признавать ошибку. У него только один путь более-менее приемлемого решения возникшей проблемы. Единственный шанс сохранить лицо. Сделать из вас шпионов, а затем взять за вас выкуп.

— Неужели все так плохо? — спросила Камилла.

— Единственное, чего я от него добился, — это оставить вас в покое, после того как вы сделаете признание на камеру. На то, чтобы вас уговорить, у меня еще осталось, — Сабах взглянул на часы, — пять минут. Вот и все. Не согласитесь, и я уже не смогу их остановить. Решать вам.

Камилла в деталях представила себе, что произойдет. И поняла, что не переживет этого, даже если останется в живых. Она вопросительно взглянула на Данилу.

— Только не делай этого из-за меня, — сказала женщина.

— Придется согласиться, — произнес мужчина, опуская голову.

— Наконец-то, — вздохнул Сармини. — С вами все же легче, чем с ними, кивнул он на дверь. Я даже помогу вам составить текст признания. Потому что Хусейн не сможет толком объяснить, чего он хочет. А я уже привык понимать его желания.

— Это обязательно? — спросила Камилла.

Взгляд Сармини стал жестким:

— Если вы хотите остаться в живых, то — да.

Около часа ушло на то, чтобы Сабах составил текст признания. Вначале спорили о главном, потом о мелочах, которые по большому счету ничего не меняли. Наконец на штативе была установлена камера. Загорелась индикаторная лампочка. Данила с Камиллой рядом сидели на стульях.

— …мы перед лицом неопровержимых доказательств, — говорила Бартеньева, — вынуждены признаться…

Она произносила слова, в которых не было и капли правды, при этом стоявший рядом Сармини следил за тем, чтобы признание выглядело достоверным. Бартеньева утешала себя лишь тем, что сложила крестиком указательный и средний палец. Так делают дети, когда врут. Она то и дело подносила ладонь к лицу и надеялась, что кто-нибудь потом, когда будет смотреть запись, заметит этот наивный жест, поймет, что все произнесенное — ложь. Поговорка не врет, утопающий и в самом деле цепляется за соломинку.

Единственной светлой стороной тюрьмы в Абу-эд-Духуре было то, что здесь практически не существовало строгого распорядка дня. Единственным исключением из этого отсутствия правил являлось то, что пленников после вечерней молитвы загоняли в камеры и запирали на ночь. А вот утром — с рассветом, камеры отпирали, и делай что хочешь. Конечно, на отведенной для этого территории.

Лязгнул засов. Охранник даже не удосужился заглянуть в камеру к Ключникову. Данила вышел в коридор, который понемногу наполнялся узниками. Он постучал в железную дверь к Камилле. Никто ему не ответил. Приоткрыв дверь, Ключников заглянул внутрь. Женщина сидела на тюфяке, закрыв лицо руками.

— Это я, — негромко сказал оператор.

Бартеньева вздрогнула, но ладоней от лица не оторвала. Данила присел перед ней на корточки, взял за запястья, отвел ладони от лица. Камилла тут же зажмурилась и отвернулась.

— Что с тобой? — спросил он.

— Мне стыдно смотреть тебе в глаза, — прошептала Бартеньева.

— Ты ничего такого не сделала, за что можно стыдиться, — не слишком уверенно проговорил Данила.

— Вчерашний день многое изменил во мне. Давай не будем об этом. Я хочу побыть одна.

— Так не пойдет. Ты будешь сидеть, думать, накручивать себя. Ты же классический интроверт. Тебя нельзя оставлять одну.

Ключников силой поднял женщину. Камилла стояла, рассеянно глядя перед собой. Данила взял в охапку тюфяк. Вместе они вышли на улицу. Охранник уже раздавал завтрак — черствые пшеничные лаваши и чай. Свободным в тени оставалось только одно место — под стеной, рядом с французским инженером. Он был не против, чтобы русские устроились неподалеку. Инженер рвал лепешку, макал ее в чай и неторопливо рассасывал, растягивая удовольствие.

— Как дела? — поинтересовался он.

— Спасибо, неплохо, — дежурной фразой ответил Данила.

Камилла молча грызла свой лаваш.

— Вас ночью куда-то водили? — спросил француз. — Выбивали выкуп?

Даниле не очень-то хотелось обсуждать эту тему, и так на душе было муторно. Теперь при свете дня, когда стресс после попытки изнасиловать Бартеньеву всем бандитским отрядом отошел на второй план, сказанное на камеру казалось ужасным. За такие признания, будь они правдой, расстрел был бы вполне справедливым наказанием.

— Что-то вроде этого, — расплывчато ответил он.

— Будем надеяться, что у нас все будет хорошо, — пообещал француз. — Мне эта тюрьма в каком-то смысле пошла на пользу.

— Каким образом? — Камилла наконец-то хоть чем-то заинтересовалась.

— Узнал, что моя жена полная мразь, — без тени сожаления в голосе признался француз. — Она отказалась за меня платить, хотя деньги есть. Если выберусь отсюда, подам на развод, суд в такой ситуации ей ничего из моего имущества не оставит.