Гефтера хоронил с решением, созревшим перед его смертью, – сделать, наконец, целиком собственный ход, на свой страх и риск. Я решил пойти в технологию политики с личным «русским проектом». Гефтер этого так не хотел! Он давно попрекал меня фигурой Ставрогина. Он боялся моей этической шаткости и куда глубже представлял опасное будущее РФ. Русский проект привел меня в 1996-м в Кремль и кончился изгнанием оттуда в 2011 году. Сегодня я возвращаюсь к тому, что мы с Гефтером недообсудили, а верней – что я у него не дослушал.

По разговорам последних дней его жизни в феврале 1995-го я знал, что между нами опять назревает разрыв. В те дни я напечатал в «Новой газете» заметку о чеченской войне. Хотя в ней я разносил Кремль, видно было уже, что моя позиция критика – на их стороне. Я стал эмоционально сдвигаться в сторону Ельцина, как только почувствовал, что московский бомонд от него отшатнулся. В их отпадении я узнал «предательство интеллектуалов», которое сам ранее дважды перенес. После идеологических погромов 1968–1970 годов при конце «Нового мира» и повторно – при измене интеллигентов Горбачеву.

Помню, как в редакции «Огонька» мне навстречу радушно кинулась Валерия Новодворская: «Глеб, простите, в 1993-м вы были правы: наш президент – фашист!» А я холодно отстранился: «Простите, Валерия Ильинична, но фашист – ваш друг Дудаев!» Неужели я стану бессильным свидетелем третьей «измены мандаринов» подряд? Они обменяют своего, вчера еще «безальтернативного», президента (которого сами протолкнули в Кремль) на пустой анархизм и опрокинут новое государство, как опрокинули Советский Союз? Нет, твердил я себе, в этот раз постараемся помешать: кто предупрежден, тот вооружен!

Гефтер тоже сказал ситуации «нет!», но совсем иначе. Он уходил с неясным тогда мне запросом, и я посмеивался, глядя, как старик листает стенограммы Государственных Дум 1905 года. Он перепродумывал крах партии кадетов, ту неудачную попытку русской интеллигенции создать свою «партию власти». Партию с миссией радикальной меритократии XIX века, претендующей на суверенитет над Россией. С точки зрения Гефтера, лишь кадеты имели шанс стать альтернативой ленинизму. Но не в роли умеренных монархолибералов, а в прямой схватке с большевизмом за наследие освободительного движения. В 1905 году, говорил Гефтер, пробил их звездный час. Избиратель города и села отдал Думу кадетам, и Россия ждала, что интеллигенция поведет себя как власть имеющая. Но, уклонившись от долга власти, интеллигенция проиграла главную ставку русского XIX века, и ее подобрал Ленин.

Теперь уже Гефтер хотел не только заявить о личной позиции, но и буквально остановить Кремль. Годом раньше я был бы в восторге, но теперь слушал его с прохладцей: сдерживать государство? Которое почти при смерти, проигрывает войну кавказским варварам? Слабая власть спровоцировала генерала Дудаева на независимость, и слабость же толкнула Кремль на войну с ним. Я писал, что это самоубийственная для России война на ослабление. Но не хотел же я ускорить государственное самоубийство! То, что Гефтер думал сдержать, я собирался начать сооружать: сильную власть.

Исходным для меня стал гефтеровский же концепт России как социума власти. Русская власть – не государство. Она занимает места, где должно быть общество и государство-нация, монополизируя это место; оно подрывает публичную политику. Социум власти пропитывает повседневность, ему трудно противостоять. Наоборот, обитатели социума власти желают подключиться к нему, разделив крохотную долю власти. Подключаются все – от славянофила до буржуа, от коммуниста Маяковского до сноба Михаила Булгакова. А что социум власти предлагает личности взамен? Масштабность силы. Соотнесение личной судьбы с мировым масштабом событий. Личное участие в глобальном могуществе.

С этим у Гефтера связана разгадка тайны Ленина. Гефтеровскую биофилософию Ленина я считаю единственной сильной из мне известных. В его трактовке Ленин начинал как русский радикальный аболиционист XIX века. Им двигала чаадаевская постановка вопроса о России: кем войти во всемирную историю свободы, в которой русские не участвовали?

И. К.: Свобода против государства?

Г. П.: Свобода против рабского социума власти, поглотившего личность, и потому государственно бессильного. Гефтер обращал внимание на ленинские обороты, странные для социал-демократа, но обычные у антимонархических либералов: «власть не способна…», «такая власть не может…» Для марксиста Плеханова они бессмысленны: царская власть – классовый враг, что такое «способна» она или «не способна»? Она исторически обречена! Но для Ленина здесь исходная точка радикально демократического дискурса.

Власть империи – ловкий поработитель, а не простой реликт феодализма. В русский прогресс власть привнесла то, что Ленин зовет «холопством» – русским модусом рабства, скрепляющим социум власти. За что ни возьмется власть, хоть за модернизацию, – она все оподляет, портит. Ибо имперские европеизаторы видят в людях России только распоряжаемый ресурс, то есть рабов. Для демократии нужен внутри страны иной мировой суверен! Отсюда линия Ленина на создание партии как альтернативного империи суверена. «Субъект субъекта всемирного действия» по Гефтеру. Партия большевиков намеревалась отобрать у империи функцию глобального колонизатора России.

И. К.: Значит, проблемы, которые Ленин решал, – это не проблемы деспотического характера российской власти, а проблемы деспотического характера слабой власти?

Г. П.: Слабой, ибо нераздельной от распоряжения подвластным ей населением. Она оттого деспотична, что иначе немощна. Русская власть не знает отношений со страной, кроме связи господина с рабом: «Я начальник – ты дурак!» Раб – либеральный профессор, раб – лояльный консерватор, раб-режиссер, раб-философ-феноменолог… в качестве холопов Империя всех их готова терпеть. За это она платит слабостью и паразитизмом государственных институтов. Судью, бюрократа и предпринимателя она в равной степени делает надсмотрщиками над населенным пространством.

А Ленин искал, как русское рабство сломить. Вслед Чернышевскому, который его «глубоко перепахал», Ленин добивается учреждения нового суверена, который не будет холопским. «Что делать?» Ленина – manual по созданию партии-сети новых людей, собранных в Левиафан освобождения. Тут исток партии большевиков как концепта.

Партия по Ленину уже не партия по Плеханову или Аксельроду. Это анклав иной власти людей, для которых всегдашняя готовность к прямому действию важней влияния на имперские институты. Партия, как европейский Моисей, выведет народ из азиатского рабства – одновременно обучая быть сильным народом! Вот где государственник и аболиционист Ленин становится будущим апологетом террора.

В 1990-е Гефтер снова обращается к фигуре Ленина, чего я опять недопонял. То не была ностальгия историка-марксиста. Он зондировал западню русской силы и слабости: сперва силы нет, то вдруг ее сразу столько, что силача некому сдерживать, и нарывается на свою погибель. Отсюда тот поздний интерес Гефтера к партии кадетов как попытке интеллигенции найти альтернативный сценарий освобождения. Не ленинский, но все же реалистический. В дни штурма Грозного русскими войсками умирающий Гефтер выдвигает последнюю в жизни политическую инициативу – внепарламентской оппозиции.

За год до того, в 1993-м, и я учредил было внепарламентское оппозиционное